— Пусть так оно и будет, Хелен. А теперь послушай меня, пожалуйста. Единственное, о чем я хочу сказать тебе, что все это совсем не должно происходить так, как получилось у нас с тобой… На самом деле все это весело и приятно… — Он пытался объяснить ей, что произошедшее между ними ни в коем случае не должно стать для нее образцом секса на всю оставшуюся жизнь.

С таким же успехом он мог бы говорить со стеной.

— Вы уверены, что мне не следует позаботиться о простынях, застирать их или что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Но что же вы скажете жене?

— Пожалуйста, Хелен! — Его лицо снова исказилось болью.

— Могу я теперь уйти, Фрэнк? Казалось, он не в силах сосредоточиться.

— Я отвезу тебя… — Голос его звучал не слишком уверенно, и по лицу было видно, что он не совсем понимает, куда же, собственно, следует ее отвезти.

— Нет, все в порядке, я могу доехать на автобусе. Я знаю, где я нахожусь; я просто приеду домой и скажу, что не очень хорошо себя чувствую, — Хелен коротко рассмеялась: ну да, собственно, так оно и есть. — Но знаете, Фрэнк, вообще-то, у меня нет денег на автобус. Могу я попросить…

Ей было сложно понять, почему на глаза Фрэнка Куигли навернулись слезы, когда он совал ей в руку монеты и когда зажимал своей рукой ее ладонь.

— С тобою ведь все будет хорошо? — Ему так хотелось быть в этом уверенным, и он абсолютно не был готов к ее ответу.

— Фрэнк, — Хелен рассмеялась. — Я не ребенок, черт возьми, на прошлой неделе мне исполнилось шестнадцать. Я уже большая. И прекрасно доберусь домой на автобусе. — И она ушла, потому что не могла больше выносить того выражения, которое вновь появилось на его лице.

Конечно, он не должен был тащить ее к себе домой, раз не был уверен, что сумеет с собой совладать. Примерно это внушала себе Хелен, чтобы как-нибудь успокоиться.

Пожалуй, после этого случая Фрэнк так ни разу и не появился на Розмари-драйв. Всегда находились какие-нибудь оправдания: конференция, командировка или поездка с Ренатой к ее родственникам в Италию. Он страшно извинялся за свою занятость. Мама же решила, что Фрэнк попросту возгордился, и была очень рада, что никто из их семьи не пошел к Фрэнку на поклон и не стал просить за отца. И как хорошо, что о нем вспомнил сам мистер Палаццо, вспомнил и пришел к выводу, что нельзя разбрасываться столь ценными управленческими кадрами.

Хелен так и не узнала, догадался ли отец, что в этом деле был замешан Фрэнк. Разговаривать с отцом было очень тяжело, он соорудил вокруг себя некое подобие раковины, призванной защищать его от ударов извне. А у матери была своя раковина — страх, как бы члены ее семьи не опустились в глазах окружающих ниже определенного уровня.

Последний школьный семестр давался Хелен с трудом, ей казалось, что мир изменился после того страшного вечера с Фрэнком. Она все время боялась, что ее неправильно поймут. Однажды она устроила сцену, когда преподаватель пения попросил ее сходить с ним в кладовку и помочь принести ноты в школьный зал. Бедняга даже не прикоснулся к Хелен, но в ней вдруг проснулась дикая клаустрофобия. Еще подумает, будто она его провоцирует, принудит ее заняться с ним сексом, а потом ее же во всем и обвинит. И, конечно, в конце концов, он ее обвинил. Обвинил в том, что она — истеричка и дура и что она — самая последняя из женщин, к которой он смог бы проявить хоть какой-то интерес.

Директор школы склонен был согласиться с бедным учителем и с пристрастием постарался выяснить у Хелен, с чего это, собственно, ей вздумалось устраивать скандал, если учитель не предпринял ни малейшей попытки приставать к ней и даже никаким образом не намекал на это.