– Вот посмотрите, Аля, как получается… люди старались, составляли договор, посылали его нам…

Пауза и в паузе - струящийся Наташин напев: "Ой, может быть, вы все-таки посмотрите?" - а потом снова - холодный голос:

– А ведь я даже читать его не буду. Потому что мы работаем только по нашим стандартным договорам.

Раздался треск, словно разрывали бумагу: Маша повернулась и успела заметить, как высокая рыжая женщина бросает в корзину обрывки факса. Перед женщиной стояла красивая молодая девушка в светлом брючном костюме. В руках она теребила карандаш, но головы не опускала.

– И вот скажите, Аля, хорошее ли это начало для сотрудничества?

– Нет, Елизавета Марковна, - ответила девушка, - это плохое начало. В следующий раз я буду сразу объяснять…

– Я знаю, Аля, - сказала женщина, - вы решите эту проблему. Позвоните им и объясните, в чем дело.

По цокоту каблуков Маша поняла, что Аля отошла, и тут Наташа сказала:

– Пойдемте, что ли, я нашла для вас гостиницу, и Геннадий Степанович просил вас отвезти.

Она улыбнулась, и Маша вспомнила лягушку из анекдота про изюм и мармелад. Интересно, дразнили ли ее в школе, размышляла Маша, идя к выходу мимо столов с гудящими компьютерами. Ивана Билибинова нигде не было. Хотя бы попрощался, с обидой подумала Маша, не понятно ведь, когда еще увидимся.

6

На улице Наташа поймала частника - разболтанную "волгу", где пахло бензином и советскими сигаретами, которые курил когда-то дядя Сеня. После семи лет в Израиле их запах уже не казался Маше волнующим - может быть, потому что мешался не с запахом "импортного" одеколона, а с застарелой вонью, въевшейся в велюровые чехлы.

– Ты, что ли, давно не была в Москве? - спросила Наташа.

– Со школы, - сказала Маша со вздохом. Она поняла, что обречена отвечать на этот вопрос еще три недели.

– Эх, жалко, ты в июле не приехала, - огорченно кивнула Наташа. - Тогда еще после урагана не все убрали. Было гораздо прикольней.

Маша слышала про ураган, обрушивший по всей Москве старые деревья и ветхие рекламные щиты. Неделю русские в Израиле говорили только о нем, и Маша даже порадовалась, что наконец-то российские катастрофы стали естественно-природного типа, как в большой, уважающей себя стране: надоело, что в новостях о бывшей родине говорят только про путчи, танковую стрельбу в столице или угрозу коммунистического реванша. Женя, правда, вычитал в газете, что с Кремлевской стены рухнул один зубец и сказал, что Ельцин, "как все ограниченные люди суеверный", должен углядеть в этом дурное предзнаменование.

– А лучшая история, - рассказывала Наташа, - случилась с моими друзьями. Они пошли в "Кодак-Киномир" смотреть "Годзиллу" - ну, знаешь, американский ужастик, нестрашный, правда, совсем. Годзиллу эту жалко даже в конце, когда она так глазом делает хлоп. Но зато в "Кодаке" звук обалденный, кажется, будто Годзилла прямо по фойе идет. И вот, пока они там были, ураган как раз прошел. Представляешь? Только что им показали, как Нью-Йорк разфигачили, а тут выходят - и Москва в руинах! От такого точка сборки у кого хошь сместится.

– Что такое точка сборки?

– Не слышала, что ли? - удивилась Наташа. - Так говорят в смысле: "офигеть можно".

– Понятно, - кивнула Маша. - А в Москве теперь снова ходят в кино? Я слышала, все смотрят видео.

Она смутно помнила, что побывавшие в Москве знакомые говорили о закрытых кинотеатрах, где торгуют итальянской мебелью и немецкими автомобилями. Кто-то даже пытался представить это символом победы демократии - мол, общество потребления приходит на смену идеологическому оболваниванию, товары заменяют советскую пропаганду, - хотя Маша не могла понять, в чем же тут победа, когда в демократических странах фильмы показывают в кинозалах, а машинами торгуют в автомобильных салонах.