— Когда тебе было пять недель. Как только мне сказали, что я беременна, мы с твоим отцом придумали имя для мальчика и для девочки, — доверительно сообщила мама. — Я сразу же начала с тобой разговаривать, я гуляла, готовила или занималась уборкой и все тебе рассказывала, что делаю, что вижу!..

Узнав, что уже с шестой недели своего существования в животе мамы он поочередно назывался то Олесей, то Коляшей, Коля Сидоркин впал в истерическое похохатывание, постепенно перешедшее в надрывный кашель.

— А если бы у меня не было имени еще целый месяц после рождения? — поинтересовался Коля после похлопывания по спине и заглатывания настойки пустырника. — Как бы вы меня называли?

Родители растерянно переглянулись и взялись за руки — жест, не раз спасающий их в последние дни.

— Не знаю, — пожала плечами мама, — может быть, бегемотиком?.. — Она с мукой посмотрела на папу. Папа кивнул.

Коля застыл лицом, потом вдруг ткнул пальцем в лицо матери и злобно прошипел:

— Ты меня так называла, я знаю, ты меня так называла! Ты называла меня бегемотиком! Вы мне противны оба, вы, неудачники и извращенцы! Вы меня называли этим идиотским прозвищем при посторонних! Почему?!

— Успокойся, Коленька! — испугалась мама. — Ты был такой пухленький, такой упитанный… Какие посторонние?.. Никаких посторонних, мы жили тогда с твоей бабушкой, папиной мамой, и Антоном, его братом…

— Он тоже называл меня бе-ге-мо-ти-ком?! — Коля кривлялся и кричал, скидывая со стола посуду.

Потом вдруг затих и заперся у себя в комнате до вечера.

Вечером он вышел, умиротворенный и виноватый. Попросил прощения.

— Я не понял сразу, — объяснял Коля, поглаживая спину обнявшей его с радостными рыданиями мамы, — ей же всего двадцать шесть, она не могла жить с нами, она была еще девчонкой тогда, она еще не знала дядю Антона. Ходила в школу, влюблялась… наверное…

— Кто? — спрашивала мама, взяв лицо сына в ладони и потираясь мокрой щекой о его, вдруг удивившую легким покалыванием щетинки. — Кто ходил в школу? Кто влюблялся?

— Неважно. Прошло почти три месяца. Если не позвонит до конца недели, я поеду к ней сам. Папа, ты не знаешь, где можно достать пистолет? Или нет… яду! Лучше яду. Приеду — и сдохну у нее на пороге.

ПЕСНЯ

До Серпухова меня подвезли на милицейском “козлике”, как ласково называл свое сокровище шофер. После невыносимой тряски челюсть потом еще с полчаса отказывалась верить в незыблемость мира и продолжала подрагивать, при этом тут же постукивали зубы, а по позвоночнику проходила дрожь. Наверное, поэтому люди на платформе старались обойти меня подальше. Хотя… Трудно сказать. С одной стороны, конечно, после того как меня высадили у железнодорожного вокзала, я вздрагивала сначала через каждые тридцать секунд, потом через полторы минуты, потом, убедившись, что стою на твердой поверхности, и поверив в основательность платформы, я вздрагивала только через пять-семь минут. Но, с другой стороны, моя одежда… Снять уже слегка подсохшее шерстяное белье я отказалась категорически. Следователь Поспелов провел разъяснительную беседу среди обслуживающего персонала маленькой больницы, и мне были предоставлены в безвозмездное пользование: халат рабочий, синий, с оторванным карманом; телогрейка черная, ношенная много курящим человеком, зато с длинными рукавами, заменяющими варежки; рваная вязаная шапочка, вероятно, детская и, вероятно (не хотелось думать об этом), заменяющая до моего появления тряпку для вытирания пыли внутри батарей.