— Мне не надо было уходить?

— Идем, — решился Себастьян. — Покажешь, где…

И Яцек коротко кивнул. Он чувствовал себя виноватым, пусть и внятно не мог бы сказать, в чем же именно его вина состоит.

В том что ушел?

Или в том, что не сохранил чужую тайну?

Но Себастьяну было не до размышлений.

Порошок, значит… в том, что Лихо порошок сей пробовал, Себастьян не сомневался. Но пробовать — одно, а сидеть — другое. Он бы заметил… точно заметил.

Или не он, но Евдокия… те, которые на порошке сидят, меняются… а она сказала, что за последние месяцы Лихо крепко переменился…

…или он не сам, но его подсадили? Подсыпали раз, другой, а потом…

Нет, с выводами спешить не следовало.

Яцек вел окольной тропой, тоже спешил.

Тощий.

И высокий, едва ли не выше Себастьяна. И уланский мундир на нем висит, а штаны и вовсе мешком, пусть и затягивает Яцек ремень до последней дырочки.

Ничего, пройдет.

Себастьян себя таким вот помнит, только, пожалуй, наглости в нем было куда побольше, и самоуверенности…

— Тебя надолго отпустили? — молчание сделалось невыносимым.

— К утреннему построению должен вернуться.

— Вернешься.

Яцек вздохнул.

— Тебе вообще служба нравится?

Он покачал головой и признался:

— Не особо.

— Тогда зачем пошел?

Конюшни были старыми, построенными еще в те далекие времена, когда и сам Познаньск, и Княжий посад только — только появились. И если дом не единожды перестраивали, то конюшни так и остались — длинными приземистыми строениями из серого булыжника. Помнится, в прежние времена Себастьяну казалось, что строения эти достоят до самой гибели мира, а может, и после останутся, уж больно надежны.

Правда, коней здесь ныне держали не сотню, а всего‑то с дюжину. Оттого и переделали левое здание под хранилище. Держали в нем, что сено, что тюки золотой соломы для лошадок простых, что опилки, которые сыпали в денники господским жеребцам. Нашлось местечко и для старое упряжи.

А под крышей, вместе с голубями, поселились мальчишки — конюхи.

— Да… отец сказал. Я в университет поступить хотел, — признался Яцек, остановившись. — На правоведа… а он сказал, что среди князей Вевельских никогда крючкотворов не было и не будет… я все равно хотел, но как без содержания? Мне стипендия не положена… и жилье тоже не положено… и вот…

— А ко мне почему не пришел?

Яцек вздохнул.

Понятно.

Потому и не пришел, что стыдился этакого своего выбора. И денег, в отличие от Велеслава, просить не умел.

— Послушай, — Себастьян редко испытывал угрызения совести, — если не передумаешь, то я помогу…

— Но…

— Если действительно хочешь. Отца не особо слушай, он много о княжеской чести говорит, да только мало делает. Уже взрослый, сам понимать должен.

Яцек тяжко вздохнул.

Понимает.

Небось, доходили сплетни всякие да разные, и злили, и обижали… сам‑то Себастьян к батюшке завсегда с немалым подозрением относился и ничего‑то хорошего от него не ждал, но Яцек — дело иное.

— Так вот, жизнь твоя и тебе решать, какой она будет. А как решишь, то скажи… с деньгами я вопрос решу. И Лихо, думаю, не откажется… да и Евдокия против не будет. Семейный законник — человек в высшей степени пользительный…

— Он тут сидел, — Яцек указал на старую бочку у дверей конюшни.