Все это мальчик, конечно, не сам сообразил – кое-что почерпнул из бабушкиных разговоров с приятельницами, кое-что услышал на улице, в школе, в очереди за сосисками… Отчего-то к его матери город относился с преувеличенным, хотя и боязливым вниманием. И многие женщины приходили к ней посоветоваться, поговорить о жизни – так она всегда объясняла их поздние явления. Они всегда приходили, когда Руслан уже ложился. Ощущая всей кожей прохладную нежность накрахмаленных простыней, потягиваясь от того блаженного чувства усталости, которое бывает только в детстве, он читал перед сном книгу и прислушивался к приглушенным голосам, доносящимся из кухни.

Это была толстая, очень растрепанная книга. Бабушка подклеила ее корешок медицинским пластырем. В ней говорилось о разных диковинных животных, птицах, рыбах, об их пугающем облике, об их удивительных повадках. И больше всего боялся и любил мальчик статью о кистеперой рыбе латимерии, доисторической рыбе, о которой долгое время думали, что ее не существует, что она вымерла двести миллионов лет назад и от нее остались лишь ископаемые окаменелости… И вдруг у устья реки Чалумна траулер поймал голубую рыбу, похожу на ящерицу. Рыбу отдали заведующей Ист-Лондонским музеем мисс Латимер, которая отдала рыбу чучельщику. Руслан видел в книге портрет госпожи Латимер. В профиль она была точь-в-точь рыба, сухощавая, корректная, наверное, нисколько не потеющая даже в климате Южной Африки. Мальчику жутковато становилось оттого, что единственную, быть может, такую на свете рыбу превратили в чучело. Но порой он отчетливо видел, как в темной глубине, среди извивающихся водорослей, проплывает тускло-синяя рыба, с огромными чешуйками, с серебристо-белыми глазами, с кистями-перьями вместо плавников. Кто она, древнее создание? Рыба, которая когда-то летала по небу, или птица, спустившаяся с небес в пучину морскую? Прародительница тех диковинных существ, что первыми вышли из воды на землю? О, как они, должно быть, страшно стонали, впервые ощутив на себе силу гравитации, приспосабливая свои дыхательные пути к едкому воздуху девона, и заболоченная почва казалась слишком твердой им, привыкшим к ласковой упругости воды! И все же иные оказались умнее, они не вышли на сушу, они остались там, в благословенной бездне, в недостижимой, немыслимой темноте… Что узнали они о жизни, чего не знали другие, чего не знаем мы доселе?

И страшно, и холодно становилось тогда мальчику, и складки одеяла начинали шевелиться, словно под ними оживала морская бездна, а через несколько лет, уже став взрослым, он узнал, что та, пойманная рыба была не одна, не последняя, что обнаружены две колонии кистеперых рыб – у Коморских островов и у острова Сулавеси. И еще более странным и пугающим показалось ему то, что сулавесийскую кистеперую рыбу открыла также женщина, жена биолога Эрдмана. Она шла по базару и загляделась на рыбу, которую рыбаки везли в тележке. Теа Эрдман была индианка, молодая, должно быть, очень красивая и вовсе не похожая на чопорную, костлявую Марджори Латимер. Но что с этими рыбами, целакантами, почему они открываются только женщинам – быть может, суть в каком-то внутреннем родстве, которое нам не постичь?

Иногда же, засыпая, он видел, что мать стоит у зеркала и смотрит в его ртутно-синюю глубину – у зеркала была своя ночь, свой прямоугольник окна, оправленный в раму, и своя чарующая правда о предметах каждодневных, наскучивших своей обычной жизнью.