|
Она старший сержант, служит в какой-то воинской части за городом. В часть ездит дежурный автобус, ржавый по бокам, похожий на огромную консервную банку. Если забить туда достаточно военнослужащих, то издалека автобус можно принять за банку с зеленым горошком. Мира ездит на машине. Она пришла ко мне сама, села на стул и попросила разрешения закурить. Я никогда не отказываю людям, которые приходят ко мне. Пусть курит. Мои легкие за много лет втянули столько табачного дыма, что наверняка похожи на два гнилых, скользких гриба. Мира достала сигарету и закурила. У нее тонкие губы, я уже говорил. Красота девушки — выпускать дым уголком рта. А потом она начала рассказывать. Люди знают, что я буду их слушать. Я ангел, который впитывает их слова, словно сухая земля, долго не питавшаяся сладкими каплями дождя. И я их слушаю. Мне приятно их внимание, мне приятен их голос, мне приятно, что они заметили меня и пришли ко мне. В тот самый миг, когда Мира начала говорить, я уже был не человеком. Я открыл свои объятия и впустил грусть, слетавшую с губ девушки. Она знала, что может поделиться со мной всем, чем пожелает. Я слушал о ее бедах, о ее несчастьях и страданиях.
Она затягивалась, и вместе с дымом вылетали слова. Выдох — и я вижу ее мужа, собирающего вещи и уходящего к другой. Выдох — и я вижу двоих маленьких детей, которым нужна не только еда и тепло, но и простое материнское внимание. Выдох — и я вижу, как она после работы сидит за столом со стопками газет и ищет объявления, где могли бы предложить ночную работу, за которую можно получить хотя бы немного денег. Немного больше, чем она зарабатывает сейчас. Выдох — и… стоп. Я протянул руку, положил ей на плечо. Я впитываю ее грусть с каждый словом. Грусть витает вокруг нас, ею наполнен воздух в комнате. Я чувствую грусть и понимаю ее. — Не грусти, — сказал я. Слезы — не обязательное продолжение. Но Мира заплакала. От этого всегда становится легче. Грусть намного лучше уходит со слезами. И в тот миг, когда она заплакала, я взял всю ее грусть себе. Я собрал ее, нежно, по капле, высвободив в своей душе еще немного места. Положив руку на плечо Мире, я говорил ей какие-то слова. Не утешения, нет. Утешение лишь ложь, которая продляет, но не убивает боль. Есть другие слова. От тех слов действительно становиться легче. Я забываю их, стоит вернуться к нормальной жизни. Я всегда пытаюсь их вспомнить и записать. Но ничего не получается. А когда я ангел, нет времени для ручки и блокнота. В те моменты я забираю чужую грусть, забивая свою душу и отдавая свое тепло. Мире я тоже отдал тепло. Ей стало легче. Она поцеловала меня и назвала ангелом, как и все. А я, как истинный ангел, затолкал ее грусть поглубже в свою душу. Там еще много места. Хватит всем… Иногда я брожу ночью по улицам. Невидимый, как все ангелы. Кутаюсь в плащ, прячу подбородок в вороте свитера. У меня постоянно мерзнет кончик носа. Но я люблю ночные прогулки. Не в то время, когда молодежь собирается возле ночных клубов, а таксисты бодро пьют кофе и громко переговариваются меду собой. Не в то время, когда пьяная молодежь покидает эти самые клубы, а сонные таксисты развозят их по домам, рискуя собственной головой и зарабатывая хроническое нервное расстройство. Нет. Я люблю время между. В этот момент самая глубокая тишина. Даже если стук моих каблуков по тротуару слышен в каждом дворе, он все равно тише самых тихих звуков, которые рождаются с восходом солнца. Я могу расправить крылья. Я могу вздохнуть. Я могу проходить мимо темных окон и закрытых дверей, и оставаться невидимым. Я все равно чувствую вашу грусть. И в такие моменты я понимаю, что я всего лишь тот самый ангел. Я нужен вам, когда вам грустно. Когда грусть переполняет вас до такой степени, что вы больше не можете сдерживаться. Тогда вы приходите ко мне. Грусть я забираю себе. Вот, например, приходила Анна. Девушка с черными кудряшками и большой грудью. |
