Но офицер, отнюдь, не был настроен поддерживать светский разговор. В ответ, он с лязгом вынул из ножен полицейскую саблю, более известную среди обывателей, под названием «селедки» и, держа клинок плашмя, с размаху вытянул ею по спине сначала Карла, а затем и Веревия. Удары были не столько болезненные, сколько весьма унизительные. Их посредством тюремный офицер, как бы расставлял все точки над и.

— В разные камеры их! — бросил он конвоирам, продолжая сжимать побелевшими от злости пальцами ребристую рукоять сабли. — А этого говорливого к Тишке-каторжнику, на перевоспитание!

Карл понял, что последнее замечание относится к нему и это его по понятным причинам не особенно обрадовало. Хотя, впрочем, и не особенно расстроило.

Принимавшему их офицеру было, отчего злиться. И если бы его новые арестанты узнали, отчего именно, они бы принялись злорадно хохотать. Едва ювелир Гольбейн, взятый с поличным во время передачи незаконно добытого золота курьеру, начал давать показания в отношении Веревия Холодного и Карла Крейцера, как уже на утро следующего дня он был найден повешенным в своей камере.

Двое бывших при нем сокамерников были мелкими воришками ширмачами промышлявшими один на рынке, другой на Волжской пристани. Чтобы решиться на смертоубийство ювелира у них кишка была тонка, да и зачем им это было нужно? На все вопросы они отвечали однообразно и ни разу не сбились. Ничего не видели, ничего не слышали, легли спать на свои шконки и спокойно проспали до самого утра. Пробудившись, они нашли ювелира повесившимся на решетке тюремного окна расположенного достаточно высоко для того, чтобы его ноги не касались пола.

На резонный вопрос следователя о том, как пожилой, грузный человек смог сам добраться до далеко расположенной от пола решетки, чтобы закрепить на ней неизвестно откуда взявшуюся у него веревку, жулики не смогли ответить ничего вразумительного. Разве, что один из них высказал предположение, о том, что их сокамерник мог сделать это высоко подпрыгивая. За что тут же и получил по зубам, за некстати проявленную сообразительность.

— Он тебе, что воробей, с крылышками, чтобы так высоко прыгать? — потирая ушибленный кулак, проворчал следователь. — Придумай что получше, скотина! Еще сморозишь такую глупость, я тебе кадык вырву!

Карла, как и было ему обещано, заселили в камеру с огромным, звероподобным мужиком.

Едва за ним захлопнулась дверь, как тот, запустив пятерню в кишащую вшами растрепанную шевелюру, принялся внимательно разглядывать новоприбывшего.

— Это еще что за цаца, такая выискалась? — несколько даже недоуменно проворчал он, сверля Карла маленькими, чрезвычайной глубоко посаженными глазками, неопределенного водянистого цвета. — Как зовут, спрашиваю, что совсем оглох?

— Зовут меня Карл, — спокойно ответил тот, усаживаясь на свободную койку, прикрученную железными болтами к стене. — А будешь ругаться, я тебя побью, Тихон.

— Это ж разве я ругаюсь? Да я еще и не начинал даже, ругаться-то. Побойся бога, мил человек, разве так ругаются? Я с тобой душевно беседую, — обнажив редкие, невпопад растущие зубы, широко улыбнулся каторжник. — А откуда, ты Карл знаешь, как меня звать-то?

— Офицер тюремный велел своим холуям меня к тебе подсадить, для того, чтобы ты, значит, меня пообломал.

— Вон оно что! А я-то все думаю, чего это тебя именно ко мне определили? Спасибо тебе мил человек, что подсказал. Теперь хоть знать буду, что с тобой делать, — принялся юродствовать каторжник.

— Я, конечно, понимаю, Тихон, что тебе здесь взаперти скучно живется. Развлечений опять же никаких, — поднявшись с койки и разминая затекшие суставы, сказал Карл. — Но если ты оторвешь свою жирную задницу от кровати, то я устрою тебе такое развлечение, что тебе его хватит на все время моего пребывания здесь.