Кончая этот разговор, они подошли к дому, где с ними повстречался проходивший мимо, а может быть выслеживавший их Жарский, который с утра знал о письме. Он встретил их, как бы собравшись погулять.

— А, вы куда это? — спросил он с улыбкой.

— Идем домой.

— Значит, завтра, — сказал старик, — до завтра, пан Ян.

— Сегодня, если хотите, — ответил Ян, не сознавая, что говорит; раз решившись расстаться с мечтами, торопился сбыть картины, которые лишь напоминают ему его разочарование.

— О! Сегодня? К чему спешка?

— Сегодня, завтра, берите, покупайте все, так как я отсюда уезжаю, — продолжал Ян.

— Как! С женой накануне родов?

— Сразу же после родов уедем.

— Ну! Завтра.

И ушел.

Они были у дверей, Ян позвал Мамонича к себе, чтобы вечер провести вместе.

— Не могу, — сказал пятясь смущенный Тит. — У меня дело.

— Какое?

— О! Это моя тайна. Он улыбнулся и ушел.

В действительности Тит принужден был избегать квартиры Яна, так как вследствие самых невинных, но частых и в разное время посещений, вследствие частого пребывания с глазу на глаз с Ягусей даже в сумерки, самые грозные сплетни ходили по городу; а Мручкевич, о супруге которого говорили, что она напивается только потому, чтобы забыть о прежних любовниках, "quorum numerus erat infinitus" , - Перли, Розынка коего славилась веселым поведением, — воспользовались случаем, чтобы распространить о жене Яна самые негодные слухи, связывая ее имя с Титом.

Мамонич, заранее предупрежденный, хотел пресечь клевету, не подавая даже повода к ней. С этой целью он понемногу переставал бывать у Яна, встречаясь с ним преимущественно на прогулках вне дома. А когда Ягуся упрекала его, отвечал:

— Дорогая пани, у меня работа, да я люблю и веселиться, очень люблю. Не всегда найдется время.

Словно нарочно, молодая женщина в простоте сердца расхваливала веред посторонними Мамонича, громко жалуясь, что он их оставляет и таким образом дополнительно навлекала на себя подозрения.

Жарский явился около полудня, а Мамонич, почувствовав необходимость присутствовать при торгах, поторопился туда тоже, зная, что Ян, раньше слишком дорого оценивший картины, теперь готов отдать их за бесценок.

— Прежде всего сочтемся, — сказал старик и, достав красный бумажник, выписал мелом все долги, которые достигли уже трех тысяч, добавил к ним проценты, небольшие правда, но старательно подсчитанные понедельно.

— Адониса, — сказал он, — я оцениваю в сто червонцев, ей Богу, это хорошая цена.

— Берите, — ответил Ян.

— О, нет! — подхватил Тит, — если б ты так сделал, пользуясь положением Яна, то знаешь, старый, я бы тебя убил. Что слишком, то слишком. Дашь полтораста. За остальной долг сосчитаем твой портрет, а за другие картины уплатишь наличными.

— А, оставь меня в покое! У меня нет наличных! — воскликнул Жарский. — Три тысячи — это мой двухгодичный доход.

— Стой, старый друг, не обманывай себя. Ты, должно быть, чертовски потерял память. У епископа ты имеешь капитал…

Жарский заскрежетал зубами.

— Что имею, то имею! Это мое, это досталось тяжелым трудом! Считать незачем.

— Жарсик! Милый! — шепнул Мамонич, уводя его в сторону, — если будешь слишком растовщичествовать, ей Богу, все расскажу бригадирше.

Жарский взглянул на Яна и пожал Титу руку, упрашивая его помолчать.