— Доброе утро!

Адам вошел за ним, тоже веселый, за компанию, но по его лицу, бледному и изможденному, это веселье скользило, как лучи заходящего солнца по тучам, мигающие и гаснущие, оставляя за собой лишь синее холодное облако.

— Хорошие вести! — сказал Адам. — Милый Лаврентий был уже у Батрани. Добряк Батрани согласен, но ставит два условия: во-первых, чтоб он успел предупредить жену и получить у нее согласие принять тебя; во-вторых, он хочет, чтобы за хлеб и учение ты согласился послужить иногда.

— Должен, так буду, — ответил печально Ян.

— Ну, так идем! — воскликнул Лаврентий. — Оставь узелок у Адама, одень костюм получше и в путь.

— Получше! Это все, что на мне, — ответил Ян, больше одеть нечего.

— Ну, тогда пойдем, подождешь меня на улице, а я пойду предупредить художника.

Молча спустились с лестницы, вышли на улицу, а Ян преклонил голову и стал на колени перед Острой Брамой, этой святыней, висящей на груди города. Медленно пошли дальше мимо старинной ратуши, воспетой Якимовичем, мимо стен иезуитского подворья на Замковую улицу. Здесь в одном из костельных домов жил в довольно большой квартире Батрани. Он был одним из лучших современных художников, но скромность и домашние обстоятельства помешали ему оставить после себя лучшие воспоминания.

Он был родом из Флоренции; юношей уехал оттуда, будучи убежден, как и большинство иностранцев, что на северо-востоке найдет хлеб, богатство, славу, все, чего им не хватает на родине. Но как очень многие, ошибся и Джироламо Батрани. Он ушел, преисполненный надежд, но попал в то же болото, которое сулила ему судьба на родине, от которого бежал из Флоренции. Батрани принадлежал к числу лучших учеников последних художников, сохранивших заветы флорентийской школы. Его занятия шли в традиционном порядке. Он переходил из одного художественного ателье в другое сначала мальчиком, потом учеником; рисовал с древних образцов, потом с натуры, дописывал второстепенные части картин учителей. Теория живописи в то время передавалась устно, по частям; каждый ее развивал и дополнял для себя. Но в дополнение к недостаточным, быть может, указаниям руководителей Флоренция давала то, чего заменить и сейчас нельзя еще ничем: великолепные творения Микеланджело, Рафаэля, Доминикино, Гвидо окружали ученика, ежедневно и на каждом шагу ставя ему перед взором образцы идеальной красоты. Кампаниле, Бамтистеро, статуи, художественные шедевры в храмах и на площадях, полные чудесного вдохновенья картины Фра Анджелико из Фиезоле, этого ангела в искусстве, наивные, но полные глубокой мысли фрески старинных мастеров, — все это он встречал повсюду. И итальянский народ, народ, умеющий всегда быть таким, как если б он готовился позировать, который инстинктивно чувствует красоту и старается ее хранить в себе, этот народ тоже окружал художника. Все, что он видел, было красиво; его с детства питали отборные образцы. Начиная с великих, полных гармонии, соотношений зданий и кончая ребенком в лохмотьях, все казалось созданным для картины. Батрани впитал в себя чувство красоты, выучился легко рисовать, приобрел стиль, еще не зная, что это значит, и уже в детстве обладая техническим навыком, этим орудием, необходимым для проявления мысли.

Переходя из мастерской в мастерскую этих выродившихся уже флорентийских художников, он собрал их индивидуальные особенности, понимая колорит одного, выражения другого, линии и оттенки третьего, все то, чему со слов выучиться нельзя. Но скромный, не доверяющий самому себе и с увлечением восхищающийся мастерами, прославившими эпоху Медичи, Батрани сознавал себя столь малым и неумелым, что убедил в этом и других, а сам предпочел искать будущего за границей, чем остаться на родине, где он не мог сравняться с великими бессмертными XVI столетия, а должен был постоянно выдерживать с ними сравнения.