Вероятно потому прежние великие художники были не только живописцами, но и учеными в полном смысле этого слова, как бессмертный Леонардо, творец Вечери. В самом деле, чего только не должен знать мастер?..

Теперь перейдем к сердцу: сколько нужно знания его, сколько нужно знания человеческой природы, чтобы дать выражение лицу и соответственное движение телу. А когда все уже понято, исследовано и продумано, сколько надо труда, чтобы подчинить мысли собственную руку, чтобы она послушно, скоро и сильно изображала в целом то, что задумает и создаст голова!

Эту громадную науку, науку духа и материи, видел перед собой Ян и не содрогнулся; она его влекла к себе своим объемом, как солнце притягивает миры. Только пыль бессильно рассеивается в небесном пространстве; все то, что живет, вращается и приближается к цели, соединяется с чем-нибудь столь же живым, как оно.

Мы не будем больше показывать вам Яна в этой печальной борьбе; ведь кто пожелал бы смотреть на эту картину? Надо бы изобразить тысячи деталей, когда даже целое так мало касается людей. Эта история души столь ничтожна в глазах толпы, предпочитающей историю преступника столь безразличной для них, но так поучительной жизни художника!

Для Батрани этот неожиданный ученик явился небесным даром. Это поймет всякий, кто нашел, наконец, возможность излить долго хранимые в тайне, но дорогие для него думы в сердце и душу, скрытые для них со всей симпатией. Иногда проходили вечера в изображении яркими красками прекрасной Флоренции, которую он видел всегда как живую своими скучающими влажными глазами, Флоренцию с ее церквями, дворцами, садами, с кампаниле и кропильницей, со статуями и со всем громадным богатством, какое оставили после себя Медичи словно во искупление преступлений. Ян увлекался этими образами, а в душе взывал как израильтяне в пустыне, обращавшие взоры к обетованной земле: Италия и Рим! Взывал и сам себе отвечал: может быть, когда-нибудь… Может быть, никогда туда не придем! К чему пригодится бедняку этот напрасный крик Тантала, воззвание, которое летит и умирает нерасслышанное нигде, даже в небе!

Великие имена мастеров, полные славы, увитые лаврами, врезались в память юноши. Из разговоров Батрани, из его папок и прежних рисунков, изображавших все знаменитые фрески, которые можно найти лишь в редких и дорогих коллекциях, а отдельные фигуры и головы были зарисованы порознь, благодаря их выражению, анатомии, линиям, освещению, искусным складкам драпировок, из множества работ этого неутомимого человека, который в своей папке унес всю Италию: и палаццо Палладиев, и картины Санчио, и развалины театров, и старинные остатки языческого искусства, — из всего этого Ян черпал материал для изучения заранее Италии и готовился увидать ее. А учитель, как он восторгался его молодой радостью при виде этих шедевров! О, он помолодел с ним, и когда Ян набросал первые фигуры, изображавшие его собственную мысль, дрожащей рукой, с пылающими вдохновением щеками, как сердечно обнял его добрейший наставник! Как со слезами на глазах благословил его протянутыми руками, отцовской душой!

— О, можешь и ты воскликнуть, — сказал растроганный Батрани: — Anch, io son'pittore . Ты будешь великим художником! Лишь бы только жизнь не стала поперек дороги гению, лишь бы нужда не приковала к земле, а червь страсти не пробрался в плод и низменные желания не свергли с высоты на землю.

Он говорил и печально опустил голову.

А Мария? Возлюбленная Мариетта, почти всегда одинаково неласковая с итальянцем, с каждым днем проявляла все большую нежность по отношению к Яну. Простим ее: это не было обычное кокетство, не была просто животная страсть к юности; это было сильное воспоминание о неоконченном счастье, требующем своих прав.

Ян так напоминал ей первого любовника, обожаемого и незабываемого товарища юности, что Мария полюбила в нем не нового человека, но свою прежнюю любовь.