Анатолий Алексин. Шаги
В субботу вечером отец попросил нас с мамой подольше в воскресенье его не будить: он, директор школы, за неделю очень устал. «От нас устанешь!» — самокритично согласился я, учившийся тогда в восьмом классе. Мы с мамой поутру и позже передвигались на цыпочках, дабы выполнить отцовскую просьбу. Он не проснулся и в полдень. И не проснулся вообще… Много дней и недель обезумевшая мама непрестанно чего-то искала. Всё оставалось на своих местах: и папин рабочий стол, и стол обеденный, и диван, и стулья, и фотографии на стене… и даже я. А мама не переставала искать: — Он должен быть здесь… живым. «Не всё, что должно быть, бывает», — кратко объяснил мне однажды отец. — Он никогда не болел! — С этой фразой мама не расставалась. — И хорошо, что не болел… — беспомощно успокаивал я. — И ни на что не жаловался! — Жаловаться он вообще не умел, — невпопад цеплялся я за её фразы. — Он же той ночью мог меня разбудить! И подать сигнал… — Давай считать, что он просто крепко уснул. — Но навсегда! — Такую смерть считают счастливой… — промямлил я. — Что ты говоришь! Его смерть для кого-то может быть счастьем?! — Для него самого. В том смысле, что он всё же во сне… Ни о каком «смысле» в кончине отца мама не желала слышать. — Он был счастлив… оставить нас без себя?! На ее отчаянный вопрос отвечать было нечего. Мне тоже наши, весьма вместительные, комнаты стали казаться пустыми: в них нехватало отца, его неоспоримой надёжности, жизнеутверждаемости. Поскольку не осталось самой его жизни. «Пустота, пустота…» — молча жаловался я самому себе. Говорят, что в подобных ситуациях время заживляет раны. У кого как… Иным и заживлять нечего. Мамина же рана становилась всё глубже. И виделась мне неизлечимой. Когда раздавались звонки — телефонные или дверные — она бросалась открывать с ожиданием, которое не могло стать действительностью. Так продолжалось не месяцы, а годы. Для меня же наступила пора быть студентом…
Мама была учительницей и собиралась оставаться ею чуть ли не до своих последних дней. Но, исходя из природной деликатности, не в той школе, где отец трудился директором. А я, подчиняясь той же маминой тактичности, познавал науки не в её и не в папиной школе, а в той, что располагалась гораздо дальше от нашего дома, но гораздо ближе к маминым представлениям о законах допустимости и приличия. Которые казались мне, хоть и достойными почитания, но чрезмерными. Так как мама ни в одном высшем учебном заведении не преподавала, — я м о г выбрать любое из них. И выбрал физико-математический факультет весьма престижного университета. Мама была довольна… Огорчало её лишь то, что она, привыкшая во всём мне подсоблять, на сей раз лишилась такой возможности: литература, которой она посвятила свое учительство, располагалась еще дальше от моих грядущих занятий, чем уже покинутая мною школа от нашего дома. — Как интересно: классические литературные творения прошлого остаются пока недостижимыми, а новые технические открытия оставили прежние далеко позади, — сделала мама свое неожиданное, но неоспоримое наблюдение. — Это и к музыке, кстати, относится: Бахов, Мусоргских, Чайковских и Бетховенов ныне тоже не наблюдается… Да и Суриковых с Ван Гогами что-то не видно. Кроме основательных физико-математических знаний, престижный университет подарил мне невесту. |
