Борис не стал уверять приятеля и искать «кого-нибудь другого» тоже не стал; он знал своих друзей — и тех, кто живет в Союзе, и тех, кто уехал и живет в другой стране, — знал их агрессивный нрав, ядовитый скепсис и врожденный цинизм: они ни во что не верили, всех презирали, даже близких друзей, и на все доводы о наличии чего-нибудь святого и высокого в другом, особенно если это был гой, отвечали: «Не делай из меня дурака, я знаю гоев, они все скоты». Иванов в таких случаях замолкал, в нем вздымалась волна негодования: отец-то его, Силай Михайлович, был гой, и, следовательно, он, Борис, тоже был наполовину гой, и оскорбление гоев он принимал и на себя, готов был ответить грубостью, но в нем жила и половина от матери, эта половина вдруг поднималась из глубин его существа, ласково улыбалась, говорила: «Умерь свой пыл, Борюшка, я твоя мать, а человека в нашем мире судят по матери. Вот если меня оскорбят, ты уж тогда постой за меня. Таким оскорбителям спуску не давай».

Гладит его по голове эта материнская половина, и он скоро приходит в себя. И успокаивается, и ему снова становится весело и приятно жить на белом свете.

Малыш для него был гоем, а если гой, то, значит, неумен, неловок, ленив и ни к чему не способен. Гоя легко опередить, обмануть, обвести вокруг пальца. Но как же случилось на этот раз? Он, Борис Иванов, сын своей мудрой матушки и внук еще более мудрого дедушки, — как же это он так банально и нелепо опрокинулся, позволил гою увести из-под носа такую добычу?

Мозг его лихорадочно работал. Он искал пути исправить положение, перехватить в свои сети уже пойманную другими огромную драгоценную рыбину.

Нетерпение подняло его на ноги, он пошел к лифту. И, поднявшись, позвонил на половину Нины.

Дверь открыл Сергей. И стоял на пороге, не давая возможности пройти.

— Вы к кому?

— Я к жене! — содрогаясь от ярости, проговорил Борис.

— Нины Николаевны нет. Она у Василия Васильевича.

— Кто это? Ах, да, — Малыш. А где он? Да-да, у себя. Василий Васильевич… Его никто так не называл.

Малыш и Малыш, а так… Никому не позволялось. Да и мало кто знал. А этот знает.

Апартаменты Малыша располагались на втором этаже и были точной копией Борисова крыла. Здесь тоже была большая комната метров на сорок, окна из нее выходили на море и на левую часть двора, и с этих двух сторон крыло опоясывал балкон, часть которого была наглухо закрытой и отводилась под зимний сад. Из комнаты шел коридор, а там ванная, туалетное помещение и ходы в четыре других комнаты: спальню, кабинет и две комнаты для гостей. Обстановка и мебель, как и у Бориса, изготовлены на лучших фабриках Румынии и Болгарии, многие вазы, скульптуры, картины хранили черты старины и даже древности, приобретались предками бывшего хозяина виллы — родного дяди юного короля Михая.

В небольшом холле у дубовой двери дежурили два румына, один из них попросил Бориса подождать и впустил его только после того, как неспешно скрылся за дверью и испросил там разрешения. Борис вошел возбужденный, взволнованный нелюбезным церемонным приемом, подошел к большому круглому столу, за которым чинно и деловито сидели Малыш, Нина, Анна и незнакомый пожилой мужчина, одетый по-дорожному — в куртку и рубашку с цветным воротником. Нина показала Борису на кресло, — садись, мол, и не мешай.

Незнакомец обратился к Анне по-английски:

— Голливудская студия предлагает вам сыграть роль главной героини. — И назвал гонорар.

— Ого! — вскинулся Малыш. — Такая сумма и слава кинозвезды! А? Что вы скажете? Нет, мы подождем, когда они войдут во вкус и раскошелятся на сумму в десять раз большую.