— Ты плохо спал сегодня?

— Да, почти не спал. А-а!..

Он махнул рукой, поднялся и стал крупными шагами ходить по ковру.

— Грузия… Спать не дает. Ты разве не знаешь, что творится на мой родной Тбилиси?

«Грузия», — усмехнулась про себя Амалия. Он сколько с ней жил, никогда не вспоминал Грузию, и даже тогда, когда из президентского дворца сбежал Гамсахурдия, и тогда, когда на его месте появился ненавистный в России Шеварднадзе. Амалия тогда поняла, что Тариэл равнодушен ко всему, что происходит в Грузии, он занят собой, своими делами, и ему все равно, где жить, под кем ходить, — хоть у черта в зубах, лишь бы деньги были.

Тариэлу было трудно жевать, он быстро встал из-за стола, что-то искал, нервничал, кричал. То подходил к зеркалу, то к окну, поправлял прическу, щупал голову над правым ухом, зачем-то разевал рот, осматривал зубы. Наклонил к ней голову, сказал:

— Посмотри, что у меня тут? На ровном месте упал, ушиб голову.

Амалия сдвинула в сторону волосы, и ей открылись большой вздувшийся синяк и запекшаяся в волосах кровь. Хотела обработать рану, смазать йодом, но спокойно проговорила:

— Немного припухло. Пустяки. Пройдет.

И закрылась одеялом. Равнодушно спросила:

— Кто это тебя?

Тариэл взорвался:

— Сказал, — упал! Чего тебе надо?

— Ну, упал, так упал. До свадьбы заживет.

Подхватил «дипломат», — выскочил в коридор.

Амалия улыбнулась: она с удовлетворением отметила про себя то счастливое обстоятельство, что Тариэла не жалела, не сочувствовала ему, и даже как будто бы наоборот, — с радостью и тайным ликованием воспринимала его неприятности, смятение его чувств. Она, конечно, не верила в его боль по поводу войны в Грузии, вновь убедилась в его лживости и коварстве. Тариэл и на йоту не впускал ее в свой внутренний мир, во всем лгал, дурачил ее и, видимо, строил по отношению к ней еще более коварные планы.

На столике трельяжа стояла бутылка «Цинандали», он обычно носил ее в «дипломате».

— Тариэл! — крикнула громко.

Ответа не было. Тариэл ушел.

Амалия взяла бутылку, стала осматривать и без труда заметила, что упаковка не фабричная. Тотчас пришел смелый и, как ей показалось, остроумный план. Наладила шприц с длинной иглой, проткнула пробку, отсосала несколько кубиков. Выдернув шприц, осмотрела место прокола: от иглы не осталось и следа. Спрятала бутылку, а сама полетела в клинику, которой заведовал ее покойный муж. Тут в лаборатории быстренько сделали анализ. В вине нашли большую дозу морфина — наркотика, вызывающего эйфорию, чувства легкости, довольства, неумеренной веселости. «Коктейль для тети Клавы. И для меня», — с горькой усмешкой подумала Амалия, и ей стало стыдно и до слез обидно. От сознания, что Тариэл так пошло обманул ее, так бессовестно овладел и ею самой, и всем тем, что муж ее, достойный человек, академик, наживал с таким трудом. Теперь и квартира, и дача, и книги, и посуда, и столовое серебро, и хрусталь — не только ее, но и его, на все он может претендовать по закону.

Горькие это были мысли, но, углубляясь в них, Амалия с едва уловимой тайной радостью сознавала, что было в них и что-то светлое, манившее к прежней свободе, которую она так скоро и бездумно утратила, — и, как теперь стало ясно, не по своей воле. Теперь она точно знала, что никакой любви к Тариэлу у нее не было, и даже слабой привязанности или привычки, или простого человеческого сочувствия, — ничто ее не связывало с этим чужим коварным человеком, к тому же уголовником.

Амалия легко поверила и в то, что ее новый муж никакой не философ, — и даже хорошо, что он не философ, ей легче будет с ним расстаться.