Вот поэтому-то она и набросилась на Джейка Хэтчера, как утка на устричную скорлупу, решила Либби. Поэтому, именно поэтому; с этой мыслью Либби повернула ночник так, чтобы свет не падал в глаза Дэвиду, и вышла из комнаты, оставив дверь полуоткрытой. В Джейке и в самом деле есть что-то от устрицы, он так же замкнут в собственной скорлупе. И она понятия не имеет, что в этой скорлупе скрыто, хотя и не сомневается, что разочарования можно не опасаться. У этой устрицы наверняка потрясающий вкус. И тот, кто сумеет открыть скорлупу, не пожалеет. Но с другой стороны, зачем ей человек, который не любит детей? К чему дразнить себя вкусом запретного плода?

Вернувшись в кухню, Либби расставила гладильную доску. Когда-то ее мать, в борьбе за собственную независимость, объявила, что гладить – предрассудок. Либби до сих пор помнит, как Дульси Двиггинс клялась сжечь свою гладильную доску, принести ее в жертву Святому Полиэстеру. Правду говорят, время идет по спирали, думала Либби, проверяя пальцем, нагрелся ли утюг. Здесь, в этой кухне, она опять гладит.

Здесь, в этой кухне, она опять мечтает.

Придет время, и новое поколение деловых женщин снова заявит, что гладить – значит впустую терять драгоценное время; но вряд ли они когда-нибудь разучатся мечтать.

Расправив маленькую голубую рубашку, Либби принялась гладить, представляя, что вместо маленькой, детской, перед ней лежит большая мужская рубашка, цвета хаки или, может быть, белая; рубашка, от которой исходит легкий аромат цитруса и сандалового дерева. Вместо зажимов, придуманных для детских пальчиков, на ней были бы пуговицы. Пуговицы, как известно, можно расстегнуть, и они сразу напомнили бы ей о…

– О том, что лучше забыть, – вслух пробормотала Либби, с грохотом опуская утюг. С чего это она так размечталась? С каких это пор простые домашние дела стали возбуждать грезы о крепкой мужской груди, тонкой талии и плоском худом животе?

Не говоря уже обо всем остальном.

Джейк расстался с Джилли у дверей ее квартиры в западной части города, отклонив предложение зайти, выпить чашечку кофе с ватрушкой. Перескакивая через две ступеньки, он сбегал по лестнице, а мысли его вновь вертелись вокруг Либби; каким необычным десертом она угостила его после того, как он опустошил две тарелки куриного супа.

Ручки и ножки имбирных человечков. Были там и головки с выпавшими глазками-изюминками.

– Целых я отобрала для Дэвида, а сама ем эти обломки, – объяснила Либби. – Вам ведь тоже все равно, правда? Вкус-то одинаковый. Но с тех пор, как Дэвид помогает мне их делать, я оставляю ему тех, что получше. И он помнит, сколько их там, в коробке. Я так учу его считать.

Джейк понял, что она хотела сказать. Что сын для нее важнее всего. Он сгрыз несколько имбирных обломков, запивая кофе, и распрощался с Либби, спрашивая себя, какого, собственно, черта он сюда притащился.

Впрочем, ответ он знал. И этот ответ пугал его. Да, как пораскинешь мозгами, говорил он себе, раздеваясь и укладываясь в постель, понимаешь, что влип.

Битый час Джейк не мог уснуть; он ворочался с боку на бок, а перед глазами его стояло то высокое, гибкое создание со жгуче-черными волосами, облаченное в шелка и увешанное украшениями, создание, распространяющее вокруг себя экзотический аромат мускуса, то женщина с кривоватыми зубами, в измятом розовом комбинезоне, женщина, от которой пахло мылом, куриным супом и имбирными человечками и которая не считала даже нужным закрасить седину.

Прошла неделя. Большую часть времени Джейк проводил на стройплощадке в округе Дэви. Несколько раз ему приходилось прогонять прочь мальчишек, которые, похоже, вообразили, что трубы и бетонные сваи созданы специально для их игр.

Рабочие выбивались из графика, и Джейк подсчитывал, скоро ли он сможет снять с этой площадки грейдеры и перебросить их на другой объект.