По-видимому, молчание и утреннее солнце оказали целительное действие, ибо загадочная дама заговорила наконец мягко и почти виновато.

– Спасибо вам большое,– сказала она.– Я вам очень благодарна.

– Нет, почему вы нас спасли? – повторил ободренный и упорный Макиэн.

Большие темные глаза осветились странным светом – не то великой печали, не то внезапной и непривычной откровенности.

– Бог его знает! – вскричала девушка.– Бог знает, что, если Он есть, Он от всего отвернулся. Бог знает, что я никогда не радовалась, хотя красива и молода, и у отца куча денег. Мне говорят, что надо делать, я делаю – и все это чушь. Мне говорят, работай с бедными, то есть читай им Рескина и чувствуй себя хорошей. Мне говорят, служи тому и сему, то есть – выгоняй людей из лачуг, где они жили, в новые дома, где они умирают. Я должна давать неимущим, а у меня есть только горький смех, пустая голова, пустое сердце. Я должна учить неученых, а я не верю в то, чему меня учили. Я должна спасать людей, а я не знаю, зачем им жить. Конечно, я спасла бы утопающего, как спасла и вас, или погубила, или сама не знаю что…

– Почему же вы спасли нас? – тихо спросил Эван, не отрывая взгляда.

– Мне не понять, голова не вмещает,– отвечала девушка.

Она долго молчала, глядя на то, как меняется синева сверкающего моря, и наконец промолвила:

– Описать это нельзя, но я попробую. Мне кажется, не только я несчастна – никто не счастлив в мире. Отец несчастлив, хотя он член парламента…– Она слабо улыбнулась.– Тетя Мэйбл несчастна, хотя какой-то индус поведал ей высшие тайны. Но я могу и ошибаться… я могу не знать, что есть выход… Недолго, совсем недолго я чувствовала, что вы его нашли и потому вас все преследуют. Понимаете, если выход есть, он непременно покажется очень странным.

Эван приложил ладонь ко лбу и неловко начал:

– По-вашему, мы кажемся…

– Ну конечно, вид у вас самый дикий! – перебила она с неожиданной простотой.– Вам бы помыться и почиститься!

– Вы забыли, что мы очень заняты,– сказал Макиэн, и голос его дрогнул.

– Я бы на вашем месте не погибала в таком виде,– с нечеловеческой честностью сказала она.

Эван снова застыл в молчании, а удивительная девушка еще раз изменилась на глазах: она беспомощно раскинула руки и сказала тихим голосом, который он потом слышал и днем и ночью:

– Разве я могу вас останавливать? То, что вы делаете, по-моему, так глупо, что это должно быть правильно,– она вздохнула.

Тернбулл глядел на море, но слышал, и медленно отвернулся. А девушка тронула руку Макиэна и исчезла в темной аллее.

Эван стоял неподвижно, как древнее изваяние. Тернбулл окликнул его раза два, хлопнул по плечу, но он пошатнулся в таком гневе, словно их разделил Божий меч. Нет, он не возненавидел Тернбулла – быть может, он только сейчас полюбил его. Но неверующий редактор был теперь хуже, чем враг,– он стал обреченной жертвой или будущим палачом.

– Что с вами? – спросил Тернбулл, не опуская руки, хотя понял больше, чем думал.

– Джеймс,– сказал Эван, морщась от сильной боли.– Я просил знамения у Бога, и я его получил. Господь знает, как я слаб. Он знает, что я могу забыть лицо Его Матери, даже оскверненное вашей пощечиной И вот. Он связал меня словом, и мы должны драться.

– Я понимаю вас,– сказал Тернбулл,– хотя вы говорите все задом наперед. Мы должны что-то сделать для нее, когда она столько сделала для нас.

– Я никогда не любил вас так сильно,– сказал Макиэн.– Да, она рискует покоем и честью, добрым именем, достоинством, привычной жизнью, надеясь услышать о том,.