— Так ведь покойного же, — смиренно возразил Бербедж, выбираясь тем не менее на свет божий, то есть перелезая через барьер и торопясь к графу.

— Но дух его не может покинуть то, что он так любил при жизни. То есть твой театр, Джеймс.

Вот так всегда с Саутгемптоном: вроде бы накричал, нахамил, а вместе с тем тонко польстил. И как после этого на него обижаться?

А граф уже орал Шекспиру:

— Уилл, и ты иди сюда! Тут, братец, такое совпадение случилось — умрешь от смеха…

Пора наконец заметить, что Смотритель не присутствовал при описываемой сцене, но в подробностях знал ее с двух разных сторон. Саутгемптон ему живописал происшедшее буквально через час после оного, и Уилл вечером свое видение изложил. Одно плюс другое, деленное пополам, — оптимальный результат, будто сам свидетелем побывал.

Саутгемптон работал на публику.

Родись он тремя веками позже, да еще и под французским именем Теофиль Готье, то сумел бы представить себе и описать в лихом историческом (для Готье, для автора историческом) романе некоего похожего на себя самого дворянина, ставшего бродячим актером — как раз, пожалуй, во времена Бербеджа, Шекспира и прочих зависимых. Но что было позволено предположить Готье в девятнадцатом веке, вряд ли могло прийти в голову графу из шестнадцатого. Поэтому, работая на публику, то есть будучи в душе актером…

(что там нес граф Монферье о преэстетизме театральности?)…

он оскорбился бы безмерно, если б кто-то рискнул уличить его в актерстве. Но театральность, как ни оскорбляйся, била в нем через край, актеры Бербеджа сталкивались с этим не первый день, посему не только Уилл поспешил в центр «ямы», но и все остальные, кто знал или не знал графа лично. Но одно знали все; что-то произойдет.

Что-то и произошло.

— Пьесу я тебе принес, Джеймс, — радовался Саутгемптон…

(как недавно радовался и Монферье-Смотритель, разговаривая с хозяином труппы, что также доказывает его театральность — раз, и уличает в похожести и, более того, в однообразности поведения с простым людом — два, что, видно, характерно для высокородных снобов различных стран)…

отменную пьеску я тебе принес. И ведь что самое занятное… ты посмотри, кто ее написал… — Граф развернул листы и чуть ли не тыкал титульным в нос Бербеджу — сначала, и Шекспиру — потом. — Некий Потрясающий Копьем ее сочинил. Почти что — наш Уилл, разве что три буковки в фамилии — лишние. Но читается-то практически одинаково. Как ты объяснишь сей феномен, Уилл?

— Никак не объясню, — сказал Уилл равнодушно, будучи в образе, в который Смотритель заставил его втиснуться. — И объяснять не собираюсь. Чего зря объяснять, когда объяснять нечего? Типичное совпадение, concursus vulgaris то есть.

Веселье, которое уже витало слегка над ожидающей веселья толпой артистов…

(ну, та же самая ситуация, что и во время визита Смотрителя; актеры, похоже, сами расценивали знать как… актеров)…

вдруг скисло: слова, выпущенные в мир Уиллом, были для его коллег сродни… чему?., удару молнии, вот чему, поскольку разве ждешь от того, с кем пьешь, ешь, ругаешься, спишь где ни попадя, дерешься иной раз, — чеканной латыни? Страшно, потому что непонятно…

— Кой черт тебя за язык дернул? — спросил потом Смотритель, проклиная и характер Шекспира, и нечаянные извивы менто-коррекции.

— Уж какой дернул, такой дернул, — доступно объяснил Шекспир.

Но умный Саутгемптон достал мяч, нагло посланный Уиллом, и отбил его изящно, хотя, если по правде, метафора некорректна, поскольку граф ничего не знал про мяч, который куда-то можно отбивать — время спортивных игр еще не пришло:

— Вот видишь, Уилл, как полезно учить языки.