Бабушка в такие минуты впадала в состояние, близкое к экстазу. Она подносила ткань к щеке и вздыхала. Потом окутывала ею меня и в восторге всплескивала рука ми, ее яркие карие глаза горели от увлечения. Мы ждали подвоза новых тканей, как праздника.

Бабушка являлась очень важной персоной в доме и жила по своим собственным правилам. Наверняка, если бы она захотела, то могла бы присоединиться к семейным обедам. Но она была по-своему не менее заносчива, чем Кларксон или миссис Диллон.

Она требовала, чтобы поднос с едой приносили к ней наверх, и держалась с таким достоинством и важностью, что ни одна горничная не осмеливалась выказать и тени недовольства этим обстоятельством. О да, она и впрямь была важной персоной в доме. Услуги горничных она воспринимала совсем иначе, чем мисс Эвертон, для которой это было чуть ли не единственным подтверждением разницы в их положении. Бабушка же, напротив, вела себя так, словно не было никакой нужды подчеркивать ее значительность, поскольку все и так должны осознавать это.

Когда я начала понимать, что отличаюсь от других детей, сознание того, что у меня есть бабушка, облегчило это нелегкое открытие. Сэр Фрэнсис, посещая Шелковый дом, всегда заходил к ней. Они разговаривали о тканях, и он всегда прислушивался к ее мнению.

Это являлось главной причиной того, что к бабушке в доме относились с таким почтением. Верхние комнаты принадлежали нам с ней. Их было четыре: большая светлая мастерская; наши спальни – две маленькие смежные комнатки с узкими просветами окошек и небольшая гостиная. Три маленькие комнаты были частью старого дома, мастерская же, конечно, добавлена Сэланжером.

– Здесь наш с тобой дом, – говорила бабушка, – наше маленькое королевство. Он твой и мой; здесь мы как короли в нашем маленьком замке... или, может быть – королевы, а?

Бабушка была невысокой, с густой копной черных волос, в которых уже начала пробиваться седина. Она высоко зачесывала их кверху и закрепляла блестящим испанским гребнем. Волосы являлись предметом ее особой гордости.

– Прическа всегда должна быть... elegant, – учила она меня, – ты можешь быть одета в самый превосходный шелк и в великолепный атлас, но они никогда не произведут должного эффекта... если в твоей прическе не будет стиля.

Большие бабушкины глаза могли сверкать от радости или гореть гневом, могли выражать ледяное презрение и зажигаться любовью. В них отражались малейшие движение ее души. У нее были красивые длинные пальцы, и я всегда буду помнить их точные движения, когда она кроила платья на своем большом столе в мастерской. Она была такой тонкой и легкой, что я побаивалась, как бы ее не унесло ветром. Однажды я сказала ей об этом и добавила:

– А что тогда будет со мной?

Обычно она смеялась над моими фантазиями, но на этот раз она вдруг стала очень серьезной.

– С тобой все будет хорошо... всегда... так же, как это было со мной. Я с юных лет крепко стою на своих ногах. И все потому, что есть нечто, что я умею делать хорошо. Вот как это должно быть. Что-нибудь... неважно что... но лучше других, и тогда ты всегда сумеешь устроиться как следует в этой жизни. Понимаешь, то, что я делаю из тюка с нитками при помощи ткацкого станка и пары ножниц, сродни искусству... И даже более того. Многие умеют обращаться с иголкой, любой может разрезать кусок материи – раз-раз. Но нужно кое-что еще... вдохновение... талант, которые каждый должен привносить в свое занятие: Тогда ты действительно сможешь сделать что-то стоящее. И если этот талант есть у тебя... ты всегда будешь иметь кусок хлеба.