Я подождал немного, рассматривая дом и думая о беспокойстве на лице Карен и о ловком маневре Тобиаса, а потом вернулся в Скарборо, в свой дом, пустой и тихий. Когда-то со мной жили женщина, ребенок и собака, но теперь они были в Вермонте. Пару раз в месяц я навещал свою дочь Сэм, а иногда, если ее мать, Рейчел, отправлялась по делам в Бостон, она приезжала ко мне с ночевкой. Рейчел встречалась с кем-то, и по этой причине мне не хотелось ее беспокоить. А иногда я просто обижался на нее за это. Во всяком случае, я старался сохранять дистанцию, потому что не желал им обеим зла, а зло меня преследовало неотступно.

Их сменили тени другой женщины и ребенка – я уже не мог их разглядеть, но ощущал: так ощущаешь запах осыпающихся и выброшенных по этой причине цветов. Они давно перестали быть источником тревоги, мои ушедшие жена и дочь. Их отнял у меня убийца, у которого я в ответ тоже забрал жизнь. Терзаемый чувством вины и обуреваемый гневом, я допустил, чтобы они превратились на время в злобные и мстительные тени. Но то было раньше; теперь их незримое присутствие успокаивало меня – я знал, что им отведена какая-то роль в моем будущем, что бы там ни случилось.

Я открыл дверь, и дом встретил меня теплом и запахом соли с болот. Я почувствовал пустоту теней, равнодушие тишины и спокойно уснул в одиночестве.

Вечерами по четвергам знавшие, что он дома, обычно не досаждали, а те, кто не знал наверняка, не имели возможности точно установить, дома хозяин или нет, лишь на основании имеющегося в доме освещения. Даже самые ценные его клиенты – а некоторые были весьма состоятельными людьми, привыкшими к тому, что их желания исполняются в любой час дня и ночи, – смирились с тем, что в четверг вечером Джеремая Уэббер недоступен. В этот четверг заведенный порядок уже был частично нарушен несколькими продолжительными телефонными разговорами, поэтому домой он приехал после восьми, а сейчас было уже около девяти, и он все еще не поужинал. Посему он более обычного не желал отвлекаться.

Вежливый и утонченный, немного за пятьдесят, темноволосый, Уэббер был мужчиной привлекательным, хотя и слегка женоподобным. Это впечатление усиливало его пристрастие к галстукам-бабочкам в горошек и ярким жилетам, а также разнообразие культурных интересов, включающих в себя балет, оперу и современный свободный танец, и далеко не только. Такое сочетание давало повод случайным знакомым предположить, что он гомосексуалист, но Уэббер не был геем, то есть и близко не был. У него до сих пор не появилось ни единого седого волоска – генетическая особенность, благодаря которой он выглядел лет на десять моложе. Моложавость позволяла ему встречаться с женщинами по всем понятиям слишком молодыми для него, не привлекая неодобрительного, если не завистливого, внимания, объектом коего часто становятся любовные пары с подобной разницей в возрасте. Но у относительной привлекательности для противоположного пола, сочетавшейся с определенной щедростью в отношении тех, кто удостоился его благосклонности, была и оборотная сторона. Ей были обязаны крушением два его брака, из коих лишь о первом он сожалел, поскольку любил свою жену, хотя, пожалуй, и недостаточно. Ребенок от этого брака, его дочь и единственный отпрыск, гарантировал общение бывших супругов, в результате чего первая жена, как он полагал, все еще питала к нему нежную привязанность. Второй брак был ошибкой, причем такой, какую он не имел ни малейшего желания повторять, предпочитая, когда доходило до секса, случайные, ни к чему не обязывающие связи долгосрочным обязательствам.