— Святой убийца? Да, это антиномия, — усмехнулся я, — но если даже мы учтём степень душевного помрачения и боли самого Гамлета, не будем оправдывать наушничество и доносы Полония, предательство друзей принца, хладнокровно становящихся на сторону силы и предающих дружбу, то всё же в этой истории семь трупов.

— Девять, — поправил меня Литвинов. — Отец Гамлета, его мать, семейство Полония — отец, сын и дочь, Розенкранц и Гильденстерн, последними гибнут Гамлет и убийца-король.

— Христианин на горе трупов.

— Он — христианин, — кивнул головой Литвинов. — Человек кроткий. Кротость не умеет негодовать. Но надо бояться гнева терпеливого и ярости смиренного. Ведь терпеливые и смиренные в бешенство впадают, только когда сокрушается, разбиваясь, сердце. Сердце Гамлета и разбивается. А Офелия? — презрительно поджал губы Мишель. — Её трагедия мельче. Она печалит, но не ужасает, может быть, именно по контрасту с трагедией Гамлета, ибо в ней нет того инфернального надлома, который чувствуется в душе Гамлета. Она вполне могла выйти за какого-нибудь Розенкранца, нарожать ему тьму детишек, или просто уйти в монастырь, как и советовал ей умный Гамлет.

— Стало быть, канун да ладан розенкранцам, полониям, лаэртам и офелиям? — поддел его я. — И он всё равно свят?

— Гамлет не отшельник, он имеет высокий социальный статус, нормы и законы общества не преступает. Розенкранц и Гильденстерн предают его — он поступает с ними, как с предателями принца. Они нарушили принцип: «Не делай другому того…» — и за это поплатились. Поступи они по закону чести и предупреди Гамлета об опасности, были бы живы. Они — существа со свободной волей. В смерти Полония, случайной, кстати, и неумышленной, Гамлет после раскаивается, но тяготящий его долг перед убитым отцом давит непереносимо — и подавляет все остальные ощущения, раскаяние в случайном убийстве, любовь к Офелии, мирские забавы — всё теряет цену…

— То есть Цветаева рассуждает сугубо по-женски?

— А разве нет? Впрочем, — неожиданно задумался Литвинов, — тут я не прав. Она рассуждает не по-женски. Эта женщина, с исступлением восславившая торжество страстей, не видя их гибельности, была очень грешна, хоть и жила вне этих категорий. Страсть — наваждение. Но как тьма по существу своему не имеет состава, а есть оскудение света, так и страсть не есть полнота духа, но его оскудение. Цветаевой не нужна Истина, стихии и страсти — её ценности, отсюда искривления метрики и даже искажения чувств. Я не люблю перекошенные стихи Цветаевой, но в чём-то понимаю её. Суть поэзии не в выражении Истины, с этим и проза прекрасно справляется, но в выражении невыразимого. Но чтобы верно выражать невыразимое — нужно не знать Истину, ибо Она всё делает выразимым. Именно поэтому я, начни писать стихи, буду никудышным поэтом. Цветаева же не знала Истины, но не искала и невыразимого — она просто, как ком с горы, неслась по всем ухабам дурных женских страстей. Однако главный недостаток любой талантливой женщины в том, что она перестаёт быть женщиной, а превращается в художницу, актрису, поэтессу. И потому она нелюбима и нежеланна. Но осмыслить себя в иных, не женских, но человеческих категориях она не может. Не помню, кто обронил, что мужчина может написать роман без единого женского персонажа, если не считать квартирной хозяйки и лошади, но женский роман без мужчин невозможен. В итоге она творит перекошенное поэтическое действо, антиженское и антилюбовное, если назвать вещи своими именами — дьявольское.