— Цветы картофеля?

— Он как раз сейчас цветет. Я могу полный багажник привезти. Красно-фиолетовые у «Пимпернельки» и белые у «Пикассо».

Раннвейг Ланнстад перехватила ручку по-другому.

— Не вижу, почему бы нет. Думаю даже, должно получиться хорошо.

— Ладно, — кивнул я.

— Ты сейчас не один там живешь? — спросила она. — С тобой есть кто-то — из близких?

«Что, и сюда докатилось деревенское любопытство? — подумал я. — Ей хочется выведать что-нибудь о нас с Ханне?»

— Приятели заглядывают, — ответил я вслух.

— Ты их не чурайся. Тебе тяжело будет одному справиться с этим. Особенно тяжко придется в ближайшие дни.

Тут меня резко потянуло вернуться к разговору о конкретных делах. Говорить о дедушке, а не о Ханне. И мне пришло в голову, что Ланнстад наверняка включала в цену этот мягкий голос, и когда она выполнит свою работу, а дедушка упокоится в могиле, ей больше не нужно будет утешать меня за деньги.

Раннвейг покрутила ручку в пальцах. По ее свежеотглаженной блузке прокатилась мелкая рябь.

— Весной семьдесят девятого года, — сказала она, — пришел автомобиль от «Грузовых линий». Доставили продолговатый ящик, сколоченный из грубо отесанных досок. В ящике оказался обернутый в парусину гроб. К одной из рукояток был крепко привязан конверт, а в нем — письмо и денежная сумма, предназначенная в уплату хранения. Это было… необычно.

— Но почему вы не рассказали об этом дедушке?

— В письме говорилось, что ему не следует знать о гробе. Было написано, что ты должен решить, использовать ли его.

— Я? Кто-то хотел поиздеваться над ним?

— Нет-нет, милый мой! Нет. Мы бы никогда на такое не пошли. Помилуй Господь! Нет. Здесь нет никакой бестактности. Совсем наоборот. Гроб-то совершенно необыкновенный. Не хочу сказать ничего плохого о тех услугах, что мы обычно здесь предоставляем, но это самый шикарный гроб, в каком когда-либо хоронили жителя Саксюма. Он пришелся бы как раз по рангу для дорогих похорон какого-нибудь государственного деятеля.

— Это от его брата, — объяснил я. — Эйнара. Я думал, что он погиб.

Раннвейг взглянула на меня.

— Мне жаль, если из-за этого тебе стало еще тяжелее в такое время, — сказала она.

Я выпустил воздух из легких.

— Любят мои родные преподнести неожиданный подарок… А сейчас где этот гроб?

— На складе. Парусину мы сегодня утром сняли. Правду сказать, очень хотелось бы уже покончить с этим делом.

— А письмо у вас еще? — спросил я.

Так и было. Мало того, должно быть, Раннвейг еще утром положила его в свою кожаную папку. Оно было напечатано на машинке, строчки лепились одна к другой. Она протянула его мне с таким же выражением лица, какое бывало у дедушки, когда я вот-вот вытащу проигрышную карту.

«Гроб для Сверре Хирифьелля. Сам он не оповещен об этом даре, и информировать его не следует. Решить после смерти Сверре, будет ли гроб использован, должен Эдвард. Если случится такая трагедия, что Эдвард скончается раньше Сверре, я прошу, чтобы в нем упокоился Эдвард. В этом случае покажите письмо Сверре. Если гроб не будет использован, он должен быть сожжен. В присутствии исключительно сотрудников бюро. Гроб нельзя ни красить, ни покрывать лаком. Огонь или земля, ничего более».

— Вы показали это письмо старому пастору? — спросил я.

— Нет, это уж было бы слишком.