Фуше по-прежнему молчал. Бонапарт повернулся к нему, чувствуя, что найдет у него поддержку. В ответ на молчаливый вопрос первого консула Фуше обратился к г-ну Реалю:

— Господин государственный советник, — сказал он, — не могли бы вы, для прояснения обстоятельств, предоставить нам протокол допроса некоего Ле Ридана, арестованного вместе с Жоржем; возможно, конечно, этот протокол еще неизвестен господину государственному советнику, ведь он получил его лишь два часа назад из рук г-на Дюбуа, а за эти два часа он был так загружен делами, что еще не прочел его.

Краска бросилась в лицо Реаля. Он и в самом деле получил бумагу, которую только что назвали чрезвычайно важной, но он, не читая, положил ее в досье Кадудаля, решив как-нибудь на досуге просмотреть ее.

Реаль знал о протоколе, он не имел понятия о его содержании. Молча он раскрыл портфель и стал рыться в лежащих там бумагах. Фуше заглянул ему через плечо и указал пальцем на нужный листок:

— Вот он.

Бонапарт с некоторым удивлением посмотрел на этого человека, который лучше, чем его государственные советники, знал, что лежит у них в портфелях.

Протокол допроса был весьма серьезным. Ле Ридан признавался в заговоре, утверждал, что во главе его стоит принц, уже побывавший в Париже и, возможно, собирающийся туда снова. Арестованный добавлял, что видел у Жоржа молодого человека тридцати двух лет, хорошо воспитанного и элегантно одетого, с которым генерал обращался весьма почтительно, а все остальные, включая Пишегрю, снимали перед ним головные уборы.

Бонапарт прервал чтение Реалем документа.

— Довольно, господа, хватит! Ясно, что этот молодой человек, которому заговорщики выказывают такое почтение, не может быть одним из принцев, приехавших из Лондона, если учесть, что весь месяц побережье Бивиля тщательно охранялось Савари. Это мог быть только герцог Энгиенский. Он за сорок восемь часов добрался из Эттенгейма в Париж и вернулся обратно в Эттенгейм, ненадолго задержавшись у заговорщиков. План составлен такой, — продолжал он тоном, не терпящим возражений, — граф Артуа должен продвигаться из Нормандии вместе с Пишегрю, герцог Энгиенский — идти через Эльзас вместе с Дюмурье. Для своего возвращения во Францию Бурбоны используют двух самых знаменитых республиканских генералов. Пусть позовут ко мне полковников Орденера и Коленкура.

Понятно, что после того, как первый консул изложил свою позицию столь решительным образом, никто не осмелился противоречить ему.

Консул Лебрен только неуверенно предположил, какой эффект произведет эта расправа в Европе. Камбасерес, почти онемевший от свирепых речей, попытался было робко заговорить о милосердии. Но Бонапарт лишь заметил на это:

— Что ж, я понимаю: ваши слова продиктованы привязанностью ко мне, и я вам благодарен. Но я не могу безропотно позволить убить себя. Я заставлю этих людей дрожать от страха и научу их смирению.

Чувство, охватившее в этот момент Бонапарта, было не сожалением, не негодованием, а желанием дать Франции понять, что кровь Бурбонов, священная для его сторонников, более не священна ни для него, ни для любого другого республиканца.

— Так каким же будет ваше решение в конце концов? — спросил Камбасерес.

— Решение простое, — ответил Бонапарт, — арестовать герцога Энгиенского и покончить с ним.

Все были согласны, только один Камбасерес еще осмеливался сомневаться.