— Теперь вы — глава семьи, — сказал он. — Эта реликвия принадлежит вам.

— Что это? — спросил брат.

— Шапка, которая была на нем, когда его расстреляли.

— Стало быть, все кончено? — спросил мой старший брат, не проронив ни слезинки, в то время как у меня, признаюсь, слезы подступили к глазам.

— Да.

— Достойно ли он умер?

— Он умер как герой!

— Слава богу! Честь не запятнана. В этой шапке что-нибудь есть?

— Письмо.

Брат ощупал шапку, нашел место, где была бумага, и распорол ножом шов. Достав письмо, он развернул его.

«Моему дорогому брату Шарлю.

Во-первых и прежде всего, как можно дольше скрывай мою смерть от матери».

— Значит, он умер, не зная, что наша дорогая матушка сошла в могилу раньше его? — спросил брат.

— Нет, он знал, — отвечал Шарль, — я сказал ему об этом.

Брат вернулся к письму.

«В Берхеме я попал в плен. Лошадь подо мной была убита и, падая, подмяла меня. Защищаться было невозможно. Я отбросил саблю, и четверо республиканцев вытащили меня из-под лошади.

Меня привезли в Аунхеймскую крепость на расстрел. Спасти меня может только чудо.

Я дал слово отцу отдать жизнь за то же дело, ради которого он умер, и вот теперь я умираю. Ты дал слово мне, настал твой черед. Если и ты погибнешь, Гектор отомстит за нас.

Помолись за меня на могиле нашей матери.

Поцелуй от меня Гектора.

Прощай.

Леон де Сент-Эрмин

P.S. Не знаю, как я отправлю тебе это письмо. Бог поможет».

Брат поцеловал письмо, дал мне поцеловать его и спрятал на груди. Затем он обратился к Шарлю:

— Ты сказал, что присутствовал при его казни?

— Да, — отвечал Шарль.

— Так расскажи мне, как это произошло, не упускай ни малейшей подробности.

— Все было очень просто, — сказал Шарль. — Я ехал из Страсбурга в генеральный штаб гражданина Пишегрю, в Ауэнхейм. Сразу за Сессенхеймом меня нагнал небольшой отряд пехотинцев, человек двадцать, ими командовал капитан на лошади. Пехотинцы шли двумя колоннами.

По середине дороги шел спешенный всадник, я понял это по шпорам на его сапогах. Он был закутан в белый плащ до пят, было видно только его молодое умное лицо, показавшееся мне знакомым. На голове — фуражирная шапка, ношение которой предписано во французской армии.

Капитан заметил меня, только когда между нами оставалось не больше фута. Я кажусь моложе своих лет, потому капитан и спросил:

— Куда ты спешишь, юный гражданин?

— Я иду в генеральный штаб гражданина Пишегрю. Далеко еще до него?

— Примерно двести шагов, — отвечал молодой человек в белом плаще. — В конце дороги, по которой мы идем, стоят первые дома Ауэнхейма.

Мне показалось странным, что он кивнул головой в ту сторону, вместо того, чтобы указать рукой.

— Благодарю, — ответил я, собираясь прибавить шагу, чтобы избавить его от моего общества, которое, как мне показалось, не доставляло ему удовольствия. Но он окликнул меня:

— Ради Бога, мой юный друг, если вы не слишком спешите, вам бы стоило замедлить шаг и пойти с нами. Я бы успел расспросить вас о доме.

— О каком доме? — спросил я.

— Ладно-ладно, — проговорил он, — разве вы не из Безансона или, на худой конец, из Франш-Конте?

Я с изумлением посмотрел на него. Его речь, лицо, манеры — все пробуждало во мне воспоминания детства. Без сомнения, я был раньше знаком с этим юношей.

— Ну, может быть, вы хотите сохранить инкогнито, — продолжал он, смеясь.