Тот не чувствовал в себе сил соревноваться и хотел извиниться, но Кернош поднялся и объявил, что если тот не опустошит кубок по доброй воле, придется уступить силе. Бретонец легко скинул большим пальцем железную проволоку с бутылки шампанского и опрокинул содержимое в кубок. Мэтр Бра-д'Асьер просил разрешения пить бутылки по очереди, и с этим согласились. Но, едва выпив первую, он свалился назад и просил прощения, сказав, что не осилит больше и стакана, а через пять минут соскользнул со стула и захрапел.

— Позвольте освободить вас от нашего Сен-Жоржа, — вызвался Кернош, — и когда я вернусь, то спою вам короткую песенку, чтобы согреть нам души после этого несчастного случая.

В то время каждый обед, даже в больших городах, обязательно завершался исполнением гимнов в честь хозяев дома и страны, которой они служили. Предложение Керноша встретили бурным оживлением, и во время его короткого отсутствия то и дело слышались крики: «Кернош, песню! Песню!», усилившиеся по возвращении бретонца.

Кернош был не из тех, кого нужно упрашивать. Сделав знак, что сейчас начнет, он запел, со всеми руладами и всевозможными гримасами, которые имел в репертуаре, следующую песню:

— Все вместе! — воззвал Кернош.

И все гости, кроме господина Бра-д'Асьера, который лишь всхрапывал время от времени, подхватили хором:

Эта песня, настоящая поэзия полубака, имела огромный успех. Некоторые куплеты повторили на бис, и аплодисменты все не стихали. Но едва ли не больший восторг, чем куплеты боцмана, вызывало спокойствие, которое сохранял Рене после того, как опустошил кубок, тем самым посрамив мастера оружия. Его лицо не покраснело и не побледнело, речь не изменилась, словно он выпил стакан воды.

Все повернулись к Сюркуфу — песнь воздавала должное его гостеприимству, значит, была его очередь отвечать.

— Ну что ж, отлично! — улыбнулся он, поднимаясь. — Я спою вам песню матроса, который дает урок юнгам.

Возобновившиеся было разговоры оборвали крики: «Тихо же все!» Тишина наступила.

Сюркуф помедлил, сосредоточился и начал так:

Сюркуф исполнил все следующие куплеты, и его успех был никак не меньшим, чем у Керноша. Но любопытство, которое сквозило во взглядах прекрасной хозяйки дома, было направлено на Рене: естественным было его спокойствие или же он сохранял его усилием воли?

Не вытерпев, она обратилась к гостю:

— А вы, господин Рене, споете ли нам песню вашего края?

— Увы, сударыня, — отвечал молодой человек, — у меня нет отечества. Я родился во Франции, и это все, что сохранили мои воспоминания. Но если поискать в памяти, там найдется одна-единственная уцелевшая песня. Все проказы моего детства, все цветы молодости унесены тремя годами зимы и печали. Я постараюсь припомнить, и если найду несколько подснежников, преподнесу их вам. Извините меня, сударыня: после гостей, воспевающих родной край, стыдно не знать подходящей песни, надеюсь, после рейда все изменится. Пока я припомнил только одну.

И голосом юным и чистым он пропел несколько строк:

Четыре следующих куплета имели такой же успех, как и первые.

— Сударь, — молвил Сюркуф, — когда поет соловей, остальные птицы умолкают. Поедемте в гостиную, нас ждет кофе.

Рене поднялся, предложил руку г-же Сюркуф и прошел с ней в гостиную. Там он поклонился ей, подвел к Сюркуфу, возле которого оставил ее, и рука об руку с ним направился к окну. Рене вел капитана со всем приличием, как положено вассалу в отношении сюзерена.

— Я считаю, что пришло время, мой дорогой Рене, — сказал ему Сюркуф, — отставить шутки в сторону. Скажите мне, что вам от меня надобно и для чего вы искали встречи со мной. Вы слишком любезный товарищ, чтобы я не поспешил, по мере возможности, удовлетворить вашу просьбу.