Человек образованный говорил:

Странник!

Что спешишь поскорее закончить дела!

Этот камень зовет повернуть в его сторону взгляд

И прочесть те слова, что на нем:

Здесь покоятся кости поэта

МАРКА ПАКУВИЯ,

Вот и все, что хотел я, чтобы ты знал.

Прощай!

Говорил человек осторожный:

Мое имя, рождение и происхождение,

Кем я был и кто я есть,

Я не раскрою никогда.

Нем навечно, щепотка пепла и костей, и все!

Пришедши ни с чем, возвратился, откуда пришел.

Мой удел и тебя ожидает. Прощай!

Человек, довольный всем:

Пока я жил в этом мире, я многое пережил.

Мой спектакль уже окончен, ваш окончится тоже.

Прощайте! Аплодисменты!

Наконец, неведомая рука, но, несомненно, рука отца, вывела на могиле дочери, бедняжки, покинувшей мир в возрасте семи лет:

Земля! Не дави на нее!

Она никогда не давила на тебя!

К кому обращались все эти умершие, так цепляющиеся за жизнь, языками своих надгробий? Кто они, взывающие со своих надгробий, словно проститутки, стучащие туфлями по мостовой в надежде, что кто-либо из прохожих повернет голову в ее сторону? Что это за такой «весь белый свет», к которому они обращались и в котором по-прежнему вращались их души? А те проходили мимо, веселые, быстрые, беспечные, не слыша голосов и не видя никого.

Это были молодость, красота, грация, богатство, аристократия Рима. Аппиева дорога была Лонгшаном древности; но этот Лонгшан вместо трех дней длился круглый год.

К четырем часам пополудни, когда сильная дневная жара начала отступать, когда солнце, теряя яркость и жар своих лучей, опускалось над Тирренским морем; когда тени сосен, дубов и зеленых пальм протянулись с запада на восток; когда потянулись первые ветры, сошедшие с голубых горных склонов, наклонившихся над Храмом Юпитера Лацийского; когда зацвела индийская магнолия, показав слоновой кости белизну своего цветка, который с чашей, круглой, словно надушенный кубок, готовился втянуть в себя вечернюю росу; когда нелумбии, лотосы Каспия, скрывавшиеся от огненного зноя в чреве озера, всплыли на его поверхности, чтобы вдохнуть во всю глубину своей распустившейся чаши свежесть ночных часов, тогда начали показываться, выходя из Аппиевых ворот, те, кого можно было назвать передовым отрядом красавцев, Троссулов, маленьких троянцев Рима, которых жители римского предместья Аппия, в свою очередь выходившие из домов, чтобы подышать воздухом, готовились наблюдать, присев на табуретах или стульях, принесенных изнутри атрия, опершись на выступы, которые всадники могли использовать, чтобы вскочить на лошадь, или на круглых сидениях, прислоненных к жилищам мертвых с единственной целью — чтобы было удобнее сидеть живым.

Никогда Париж, тянущийся двумя рядами к Елксейским Полям, никогда Флоренция, стремящаяся к Касцине, и Вена, прижимающаяся к Пратеру, никогда Неаполь, громоздящийся вокруг Толеде или Кьяйя, не увидят такого разнообразия артистов и такого стечения зрителей!

С

О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО НА АППИЕВОЙ ДОРОГЕ ЗА ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ДО РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

За нумидийскими конями неслись легкие колесницы, соперничающие в скорости с этими детьми пустыни, появившимися в Риме вместе с Югуртой. Это были сизии, стремительные повозки, разновидность тильбюри, запряженные тремя мулами, двигавшимися веером, и когда правый и левый из них пускались галопом и скакали, наклонив свои серебряные бубенчики, тогда как коренной шел рысью по прямой линии, непреклонно и, как сказали бы мы, с быстротою стрелы. Вслед за сизиями неслись карруки, высокие повозки, род наших современных корриколо, или, скорее, последние — их потомки. Этими колесницами, красивыми сами по себе, управляли рабы-нубийцы, облаченные в живописные костюмы своей страны.

Вслед за сизиями и карруками выехали четырехколесные экипажиреды, украшенные богато расшитыми коврами и пурпурными подушками; ковини, экипажи столь закрытые и непроницаемые для посторонних взоров, что в них иногда альковные таинства могли вершиться прямо на улицах Рима и публичных гуляньях.