Шубханги Сваруп. Широты тягот
Моим родителям, Сунанде и Говинду, ценности слов и мудрости молчания
Острова
Тишина на тропическом острове — это неумолчный шум воды. Дыхание океана, как ваше собственное, никогда вас не покидает. Но вот уже две недели, как волн не слышно: их заглушают раскаты грома и навязчивое журчание. Дождь барабанит по крыше, оскальзывается и пластами рушится наземь. Вода плещет и хлещет, шуршит и бурлит. Солнце умерло, твердит она вам. В сердцевине звуков таится изначальная тишь. Спокойствие тумана и безмолвие льда.
Новобрачные, Гириджа Прасад и Чанда Деви, покорились своему жребию — незнакомцы в спальне, пропитанной желанием и кишащей эмбрионами снов. А сны у Гириджи Прасада в последнее время неистовы. Ибо ливни способствуют фантазиям — такова ненаучная истина. Посреди ночи извержение вдруг прекращается, и это будит его. Он успел притерпеться к тропической какофонии, как один из супругов — к храпу другого. Очнувшись от эротических грез, он пытается понять, что случилось. Кто покинул комнату? Он смотрит с большой кровати вниз — туда, где на простой циновке лежит Чанда Деви, лицом к открытому окну, а не к нему. Возбужденный, скользит глазами по изгибам ее тела в полутьме. В день свадебной церемонии, когда они закрепляли свой союз на несколько рождений, обходя вокруг священного костра семь раз, она послушно ступала за ним следом, твердо уверенная, что судьба опять свела их вместе в новых аватарах. Но в этом воплощении ему придется вновь завоевать место в ее сердце. “А до тех пор, — сообщила она ему в первый же вечер, — я буду стелить себе на полу”. Сейчас она не спит, расстроенная обличительными криками из потусторонья. Это призрак козленка. Он добрался до их крыши, преодолев бесчисленное множество миров. А теперь его беспокойные копытца спустились под распахнутое окно, наполнив комнату и ее совесть чувством вины. — Ты слышишь? — спрашивает она, ощутив спиной его взгляд. — Что? — Снаружи блеет козленок. Его напрасная эрекция увядает. Он концентрируется на Чанде Деви и ее тревоге. — У нас с тобой нет козленка, — с горечью возражает он. Она садится. Призрак блеет все громче, словно требуя, чтобы она передала своему сонному мужу: “Ты отнял у меня жизнь, но не можешь отнять жизнь после смерти, о плотоядный грешник!” — Он прямо под нашим окном, — говорит она. — Ты его боишься? — Нет. — Этот козленок тебя напугал? — Нет. — Ну так не обращай на него внимания и спи дальше. Ему хочется добавить “ясно тебе?”, но он не осмеливается взять суровый тон. Его жена, как он уже успел понять, плохо реагирует на логику и принуждение. Да что там — она плохо реагирует чуть ли не на все вообще. Не будь она так соблазнительна, он махнул бы на нее рукой и вернулся ко сну. — Как ты можешь спать? — спрашивает она. — Ты зарезал невинное существо, изрубил его плоть, зажарил ее с луком и чесноком и съел. А теперь его неприкаянная душа осаждает наш дом! Если бы к нему стеклись души всех животных, которых он употребил в пищу, его дом стал бы похож на что-то среднее между зоопарком и скотным двором. Здесь не то что прилечь — яблоку упасть было бы негде. Но этого кроткий Гириджа Прасад сказать не может. За два месяца брака он научился пасовать перед бурным воображением своей жены, сознательным усилием воли убедил себя в том, что причина ее странного поведения — именно воображение, а не какое-то психическое расстройство. Иначе откуда взять надежду? Ради своих нерожденных детей и тех долгих лет, которые им предстоит продержаться здесь вместе, он заявляет: — Если это поможет тебе заснуть, я брошу есть мясо. |
