А как она выглядела! Об этом заговорил весь Бостон, все, кого следовало принимать во внимание. Мамаши из высшей касты, глядя на собственных невзрачных дочерей, почти прощали Билли ее высокую, ладную фигуру, тяжелую массу темных волос, царственную походку, великолепную кожу, но прощение давалось им медленно, шаг за шагом, и то лишь потому, что она все-таки Уинтроп. Привыкнув жалеть ее, думать о ней как о безнадежной толстушке Ханни, даже самые добронравные женщины не могли смириться с тем, что Ханни вернулась из Парижа неистово красивой. Другое дело, если бы она родилась красавицей. Но сейчас такое превращение выглядело почти нечестно. К этой мысли было чересчур трудно привыкнуть. Как будто в город приехала прекрасная незнакомка, нарядная, красивая, непохожая на тех, кого они привыкли видеть, одевавшаяся не так, как бостонские девушки; и вдруг эта незнакомка спокойно и бестрепетно здоровается с ними, как с хорошо знакомыми членами семьи.

Ровесницы Билли нашли эту перемену еще более неприятной. Превращение гадкого утенка в прекрасного лебедя хорошо для сказок братьев Гримм, но для Бостона оно слишком театрально, откровенно говоря, безвкусно. Может быть, даже чуть-чуть вульгарно.

Корнелия ринулась в бой:

— Аманда, твоей дочери Пи-Ви должно быть стыдно. Что, зелен виноград? Я слышала, что она говорила о моей Билли вчера в Майопии. Так, значит, «нелепо» менять свое имя в таком возрасте? Тебе следовало бы помнить, что ее назвали в честь твоей двоюродной сестры Уилхелмины. Билли не меняет имя — она возвращает его себе… Ах, значит, Билли «не знает, как одеться, чтобы идти смотреть поло»? Да если Пи-Ви хоть когда-нибудь снимет свои бриджи, мы увидим, умеет ли она одеваться для чего-нибудь еще, кроме верховой езды. Она что, собирается отзываться на «Пи-Ви», пока не станет бабушкой? На твоем месте, Аманда, я написала бы Лилиан де Вердюлак и выяснила, не найдется ли у нее комнаты на следующий год для твоей дочки. Этой девочке не помешало бы узнать, что за пределами конюшни тоже есть жизнь.

С Билли Корнелия была очень откровенна и очень добра.

— Билли, мне кажется, за год в Париже ты поиздержалась больше, чем рассчитывала.

— Боюсь, что так, тетя Корнелия. Я истратила…

— Пустяки. Девушка, которая выглядит так чудесно, как ты, заслуживает того, чтобы распорядиться своим пребыванием в Париже наилучшим образом. Я ни на йоту не виню тебя за то, что ты купила эти наряды. Ты носишь их прекрасно, и в конце концов, это твои собственные деньги. Мне следовало бы послать тебе чек на покупку нового гардероба, но, пока ты была такой пухленькой, мне казалось, что это ни к чему.

— Пухленькой… Как вы любезны, тетя Корнелия! Я была отвратительно жирной коровой. Согласитесь.

— Ну, не будем придираться к словам. Как бы то ни было, ты была совсем другой девушкой. Однако бог с ним, дело не в этом. Надо подумать о будущем. А не хочешь ли ты все-таки остаться в Бостоне и пойти в «Уэллсли»? — с надеждой спросила Корнелия: эта новая Билли, по ее мнению, могла бы выйти замуж за любого, кто ей понравится, и ей вовсе не обязательно идти к Кэти Гиббс, чтобы затем стать отчаянно скучающей секретаршей.

— Боже упаси, нет! Осенью мне будет двадцать, слишком поздно, чтобы снова идти в школу.