Придёт откуда-то извне и осветит сознание неземными разводами северного сияния. Приходит тихая радость, и тогда ясно понимаешь, что свобода это не то, что можно заградить от тебя решётками, колючей проволокой и лаем собак. Они могут замуровать в подвале этот мешок с костями, называемый моим телом, но им не дано власти, даже самому абсолютному диктатору, посадить на цепь мою душу.

Это такая затёртая банальность, но что же тут сделаешь, если каждое слово в ней — правда?

Не надо ничего бояться, друзья. Нет на этом свете ничего такого, чтобы мы не смогли бы пережить. Тем более, мы единственный в мире народ с пословицами типа: «От сумы, да от тюрьмы…»

В камере городского управления милиции, сокращённо ГУМ, где нас держат втроём, вечный полумрак.

Вдобавок к этому у меня забрали очки (этот ужас вам сможет описать любой очкарик) и интерьер приобрёл мягкие серо-размытые очертания.

Лампочка под самым потолком в глубокой нише в стене. Ниша закрыта пыльной, покрытой мёртвый паутиной решёткой. Лампочка тускло светит двадцать четыре часа в сутки. Если вы в детстве играли по подвалам в казаков-разбойников, подвал ГУМа представить сможете без труда.

Чуть ниже обитая толстой жестью, много раз перекрашенная дверь.

Свет лампочки освещает только среднюю часть двери, постепенно расширяясь книзу. Это похоже на освещение сцены для спектакля по пьесе Горького «На дне».

В двери вырезан глазок — волчок, а чуть ниже — кормушка — форточка для баланды.

Свет в коридоре намного ярче, чем в хате, и видно как он пробивается в щели вокруг волчка и кормушки.

Радик выше меня ростом, намного шире в плечах и находится в пути к своей третьей судимости. Поэтому щель у глазка безраздельно принадлежит ему.

Хотя если бы он стал претендовать на щёлку кормушки, я снова не стал бы спорить. Радик — качок. Он под следствием за убийство. Двинул гантелей по голове должнику. «Кажется, немного переборщил» — по его собственному признанию.

Радик — хороший. Думаю, если бы он был музыкантом — двинул бы должника скрипкой. Он не способен на спланированное убийство.

Однако, на всякий пожарный, стараюсь с ним не спорить.

У него третья ходка и он наставляет меня фене и правилам тюремного этикета с ноткой усталого ветерана системы, вынужденного разжёвывать прописные истины недогону.

Даже справление малой нужды в камере это целый ритуал, знание и соблюдение которого, как и сотни других реверансов необходимы для элементарного выживания. Тюрьмы переполнены до отказа, поэтому ходить надо на цыпочках, чтобы не наступить на соседей в буквальном и переносном смысле.

Я не раз ещё скажу ему «спасибо» позже, оказавшись в камере, с сорока пятью другими отбросами общества. В этой камере мне безвылазно придётся провести девять долгих месяцев.

— Несут! — громко шепчет Радик. «Н-е-с-у-т!!»

Мы ждём баландёров. Баланду в ГУМе дают только один раз в день — в обед. Поэтому наши длинные тюремные сутки разделены на две фазы — ожидание баландёров и одухотворённые воспоминания о баланде.

Баланда это кульминация, которая вносит суть и наполняет смыслом наше однообразное существование. И дело даже не в том, что хочется жрать. Жрать из скудного тюремного меню после нормальной еды вы не сможете дней десять. Баланда просто одно из немногочисленных событий в сером полумраке камеры предварительного заключения.

Правда могут ещё вытянуть на пресс-конференцию, так называют допрос с пристрастием, но вызывают в основном Радика — он в несознанке и вообще «ранее судимый».

Если прижаться к щёлке не глазом, а носом, можно даже угадать, что сегодня на обед. Физики погорячились, доказав, что самая быстрая — скорость света. Нет. Запах путешествует быстрее, чем звук поскрипывающей тележки с баландой и уж точно быстрее, чем свет — это когда баландёр-пятнадцатисуточник наконец раскрывает кормушку.