Не говоря ни слова, Клык поднял Газзины джинсы. На лейбле сзади на поясе написано «ИТАКС».

— Все это очень плохо, — говорю я, понизив голос. — Они, действительно, повсюду. И что хуже всего, это не вчера началось. Сколько я себя и всех нас помню, мы живем, окруженные ИТАКСом. Я помню, как Ангела кормили искусственным молоком ИТАКС из бутылочки ИТАКС и надевали ей памперсы ИТАКС. Как будто они захватили весь мир и никто не заметил.

— Кто-то заметил, — чуть не по складам выговаривает Клык, сворачивая Иггину рубашку. — Кто-то в Школе заметил как минимум четырнадцать лет назад. И создал тебя, пытаясь их остановить.

Вот она, моя судьба, снова хлещет меня по щекам.

— Создал НАС.

— Главным образом, тебя. Мы все — второстепенные, в этом я уверен. — Голос Клыка звучит совершенно обыденно, как будто он говорит о погоде.

— Для меня вы не второстепенные, — я в запале запихиваю в рюкзак шорты, а Клык дарит мне в ответ одну из своих редких мимолетных улыбок.

В тот вечер мы рано выключили свет. Я долго лежала на полу без сна, размышляя об ИТАКСе и о том, как эта компания может взорвать мир. Моя задача — мир спасти. Значит, мне здесь надо что-то предпринять, что-то выяснить и что-то предотвратить.

Насколько мне известно, предначертания судьбы обычно гораздо более определенные, чем все эти «что-то». А меня как будто послали подняться на Эверест без карты и без снаряжения. Да еще ответственностью за стаю нагрузили… Чувствую себя подавленной и, несмотря на то что мы здесь все вместе, ужасно одинокой. Наконец засыпаю. Утро вечера мудренее. Завтра что-нибудь придумаю.

Но мое «завтра» началось в кромешной темноте, со связанными руками и ногами и ртом, залепленным липкой лентой.

Вырваться любой ценой! Мозг мгновенно включился на полные обороты, но его тут же накрыло сметающей все на своем пути волной паники. Изо всех сил выгибаю спину, пытаясь оторваться от пола. Неимоверным усилием стараюсь порвать веревки на руках и ногах — впустую. Думай, Макс, думай! Ты можешь отсюда вырваться. Им тебя так легко не заполучить!

Мои вопли прорываются сквозь липкую ленту только слабым мычанием. Катаюсь по полу в надежде что-нибудь свалить, разбить, наткнуться на что-нибудь, издать какой-нибудь шум. Не может быть, чтобы наши ничего не слышали. Обычно любой из нас проснется от малейшего шума. Значит, какая-то беда случилась со всей стаей.

Надо мной нависают, пытаясь оторвать меня от пола две темные большие фигуры, но я что есть мочи сопротивляюсь. Одному из них мне даже удается заехать коленом в живот. Но это ничего не меняет — другой попросту сел на меня верхом, выжал из меня весь воздух, и я задохнулась под его тяжестью.

Давно я не была так беспомощна. Совершенно, стопроцентно беспомощна. От одного этого у меня едет крыша. Мысли меня покинули, я лишилась какой-либо способности думать и рассуждать. От меня остался один только животный инстинкт.

Я жива, но мои крики не покидают мой заклеенный рот; стянутые пластиковыми путами руки и ноги не шевелятся. Я жива, но черный капюшон закрывает глаза, и мне не сдвинуть его никакими силами. Я не могу не вдыхать какой-то сладкий запах, стараюсь, очень стараюсь, но все равно не могу удержать себя и не поддаться засасывающей меня черной холодной пустоте, где нет ни боли, ни страха — одно только черное ничто.

И еще одна неприятность. Серьезная и, по-моему, очень крупная неприятность. Когда они меня тащили из гостиничного номера, я видела в комнате другую Макс.

Мне кажется, она там осталась.

Ирейзеры уволокли дефектную Макс из мотеля, а я быстро шмыгнула на ее место и натянула на себя одеяло.