– И у паныча такие же…

– Что ты! Это только так кажется! У меня желтые!

– А есть еще братик или сестричка?

– Целых три сестры. Они бы тебе понравились!

– Отсиб! – оглушительно провозгласил гетман, и все резко повернули от себя – вправо. Ганка от неожиданности так и упала на Фридерика, а рядом один долговязый танцор споткнулся и растянулся на полу, к счастью не успев потянуть за собой свою даму. О медленной прогулке забыли. Начался общий пляс: притопывание каблуками, подбрасывание девушек кверху, кружение на одном месте и стремительный лёт вперед. Танцоры, разгорячившись, пели, выкрикивали: – Эй, хлоп! Дана-дана! – Отдельные хоры перекликались, отвечая друг другу с разных концов.

– Веселись, гуляй, разгорайся, мазовецкая кровь! Здесь, на Куявии, мы также покажем себя! – Фридерик старался не отставать от танцующих: ведь и он из Мазовии! Пляска и песня – одно целое, одна душа! Веселье разгоралось, как пожар; казалось, оно охватило всех: подпрыгивали и кружились дети, выкидывали коленца старики. Теща кузнеца, подбоченясь, приплясывала одна, без пары, и припевала:

Но ее заглушал мощный хор молодых хлопцев, налетевших издалека, подобно жаркому вихрю:

Казалось, они скачут на разгоряченных конях.

– Каково?! – кричал Домек, проносясь мимо. Он, кажется, готов был танцевать всю ночь, до рассвета. И громко пел:

Хотя он вовсе не был мазуром. А также и забиякой.

Но Фридерик уже чувствовал усталость…

Да и то сказать – ночь быстро пролетала. Уже не все гости принимали участие в огненном мазуре. Нашлись одинокие меланхолики, которые стояли в стороне. Две девушки гуляли вдалеке, обнявшись. Еще несколько фигур бродило на лугу. И какой-то неприкаянный хлопец слонялся одиноко и напевал про себя:

Глава тринадцатая

… Что за странные звуки раздаются по вечерам со стороны пруда – не то смех, не то плач, не то крик о помощи? Это стонет неведомая птица, предвестница близкой осени. Так объяснила Ганка.

Раньше этих звуков не было слышно. Сегодня в первый раз за все лето…

– Теперь ночи уже прохладные, – заметил Фридерик, поеживаясь. – Чувствуется, что осень недалека…

_ Да, – отвечала Ганка, – а за ней зима!

– Зимой, вероятно, не так тоскливо.

– Да, снег кругом… Как саван…

– Ну что ты, Ганна!

… Над прудом поднимался туман.

– Что же ты, совсем не умеешь читать? – спросил Фридерик.

Ганка потупилась.

– Совсем не умею.

– Жаль. Я написал бы тебе письмо из Варшавы.

– Напишите, – сказала она тихо.

– Кто же тебе прочтет?

– Никто. Я никому не покажу.

– Какой же тебе толк в письме?

– Так.

– Да.

– Какой же? Что тебе нарисовать?

– Не знаю.

– Может быть, тебя? Как ты пела на заборе?

– Да. Но письмо – тоже.

– Ты же его не разберешь? Молчание.

– Зачем же оно тебе?

– Так.

…Снова послышался хохот или крик, только еще страшнее, чем прежде.

– А люди говорят, это не птица… – сказала Ганка.

– Кто же?

– Вила.

– Вила? Русалка?

Об этом он слыхал. Девушка бросилась в реку и там сделалась русалкой. В светлые, лунные ночи она выплывает на берег.

– …К берегу подходит старуха, – таинственно зашептала Ганка, – и приносит младенца, красивого, как месяц.