Мне было уже одиннадцать, и я все умел.

А теперь у меня кончилась вода. Я разделил с мерином последние капли пару часов назад, дав ему попить из моей шляпы. Старина Пако шагал все медленнее и медленнее; наверное, у него, как и у меня, кружилась голова. Когда вдыхаешь этот раскаленный воздух, в голове начинают стучать молоточки, и тебе кажется, что лучше вовсе не дышать. И язык у него, наверное, распух, как у меня, а кожа съежилась и ее словно стало не хватать на все тело. Возможно, перед глазами у него тоже бешено кружатся черные точки, а пульс стучит, как индейский барабан.

Быть может, он боялся, что не дойдет.

Ну же, старина! Мы почти обогнули плато Эмпинада. Осталось чуть-чуть…

Каньон вырублен на крутом плато, и сейчас, когда жуткое солнце наконец заходит, там должна лежать густая тень. Я вытащил из горячего футляра бинокль, подкрутил окуляры и посмотрел вперед, где благодаря живительному ручью росли мескитовые деревья и несколько трехгранных тополей.

А еще там бродили коровы.

Да!

Я был прав, папа. Я, а не ты!

От каньона подул восхитительный прохладный ветерок, и мои легкие наполнились воздухом. Пако учуял воду, насторожил уши и неуклюже поскакал вперед. Коровы приветствовали нас радостным мычанием.

Улыбаясь, я вытащил из седельной сумки телефон и позвонил на Небесное ранчо, чтобы похвастаться победой и попросить прислать за нами «прыгунок»…

* * *

Я очнулся, все еще с улыбкой на устах вдохнул прохладный влажный воздух с каким-то странным привкусом спирта и вылез из-под одеяла.

К моему удивлению, лампа не погасла. Еще больше меня удивило то, что столешница не грохнулась на нас, когда ее втолкнуло ураганом в пещеру и она разбилась на мелкие кусочки.

Я подполз к двум серебристым коконам, лежавшим рядышком у стены. Они были покрыты пылью — а может, высохшей пленкой ила. Вокруг валялись разбитые сосуды с вылетевшими от декомпрессии пробками. Содержимое сосудов, разлитое по полу, медленно испарялось.

— Мэт!

Я откинул покрывало с ее лица. Она дышала, и ее веки дрогнули.

Слава Богу! Я с трепетом повернулся к сестре, осторожно развернул ее и посмотрел на бледно-голубое лицо, обрамленное капюшоном. Потом дотронулся до щеки. Частично мутировавшая кожа была холодной, но мягкой и упругой. Приподняв одно веко, я увидел, что ее глазное яблоко стало ярко-лазурным, как у грацильных халуков. Однако радужка осталась зеленой, с янтарным кружком возле расширенного зрачка — точно как у меня.

Второй глаз открылся, и зрачки медленно сузились.

— Аса… Ты?

Голос у сестры остался человеческим. Я схватил ее и прижал к груди.

— Ева! Боже мой, Ева!

— Мы… спасены?

Я услышал, как застонала Мэт, и ответил:

— Хороший вопрос.

Ослабив объятия, я снова уложил Еву на каменный пол.

— Спокойно, девочки. Сейчас разведаю что к чему.

Я вынул из поясной сумки армейский нож и обрезал ремни второй лампы, привязанной к Евиной груди. Как ни странно, она тоже не погасла.

Мэт села, протирая глаза. На ней все еще был форменный халукский пиджак, но без шлема. Несмотря на то что мы вымокли до нитки, пока шли по туннелю, одежда и волосы у нас высохли совершенно. На руках у меня по-прежнему мигал навигационный прибор и светилось табло переговорного устройства. Оба прибора исправно работали.

На табло горели цифры +122.41. Мы пролежали без сознания два часа.

Я вышел из кабачка, посветил кругом и невольно выругался.

Я думал, что от подземной реки останется жалкий ручеек, а она заполнила весь канал и плескалась почти у входа в наше убежище. Зловоние исчезло напрочь.

Посветив в сторону главной пещеры, я обнаружил, что туннель метрах в пятидесяти от нас завален обрушившейся скалой.