– Ладно. Я, похоже, слишком прониклась настроем группы поддержки. Хочу предупредить, что у доктора Лейн есть способы разговорить тебя. – Она шевелит пальцами, как злой гений, и передразнивает психолога: – «Позволь нам помочь тебе, Ава. Дай нам исцелить тебя».

Пайпер берет со стола мою новую тетрадь для записей.

– Поверь, лучший способ пережить эти встречи – притвориться паинькой, говорить то, что от тебя ожидают, и выглядеть так, словно у тебя раз в несколько недель случается грандиозный прорыв. – Она кидает тетрадь мне. – И заполни ее чем-нибудь пафосным о своих ощущениях, иначе Лейн организует тебе индивидуальные сеансы.

– О чем писать-то?

– О чем угодно. Я пишу всякие списки и стихи, потому что так уходит больше листов, а Лейн к тому же считает, будто при помощи творчества я анализирую произошедшее.

– А что именно с тобой произошло?

– Пьяный водитель. Хотя я была пассажиром.

– Кто был за рулем?

– Кое-кто. – Пайпер берет еще одну фотографию и поворачивается ко мне. – Ты лежала в районной больнице? Я тоже!

На фотографии я запечатлена в день выписки из ожогового отделения в окружении Коры, Гленна, а также кучи медсестер и врачей.

– Палач Терри! – ахает Пайпер. – Этот парень натуральный садист.

На фотографии Терри – он, вообще-то, физиотерапевт – обнимает меня одной рукой. Он приносил ко мне в палату все свои средневековые пыточные устройства, чтобы после выписки я не выглядела как пластиковый человечек «Лего», которого неправильно собрали. Он привязывал мои руки ремнями к устройству, похожему на аэроплан, и растягивал меня, как таксидермист крылья фазана.

– Палач Терри, – с улыбкой повторяю я.

Пайпер кидает фотографию мне на колени.

– Ты здесь выглядишь счастливой.

На фотографии я широко улыбаюсь. Свобода после четырех с лишним месяцев заключения. Больше никаких перевязок в «бункере», где медсестры счищали мою омертвевшую кожу. Никаких криков в коридоре. Никаких детских передач по телевизору. Никаких насмешек и подначек. Я возвращалась домой.

Вот только дом оказался таким же незнакомым, как и мое лицо.

– Дурой была.

Я беру в руки обе фотографии – с родителями и с медиками, чья работа была поддерживать во мне жизнь.

– Ава-до-Пожара и Ава-после-Пожара. – Я гляжу на себя на сцене. – Я больше не знаю эту девушку.

Пайпер кивает.

– Вот ты едешь, вся такая влюбленная в жизнь, пересекаешь маленькую желтую линию на дороге, и – бац! – Пайпер хлопает в ладоши. – Прощайте, ноги.

– Или электрик еще до твоего появления на свет проложил в стене поврежденный провод, и шестнадцать лет спустя твоя жизнь сгорает.

Я ложусь на спину и бью рукой по ловцу снов, который повесила над кроватью несколько месяцев назад.

– Плохие сны? – Пайпер кивает на круглую паутину из нитей и перьев, предназначенную ловить мои кошмары.

– Ага.

– У меня тоже. Всякая чушь наподобие того, как я разбиваюсь на мотоцикле. Лейн говорит, это мой мозг преображает повреждения в знакомый контекст, и прочая психо-чушь в том же роде.

– Да, знаю о чем ты.

Я не рассказываю, что снова и снова вижу во сне огонь, ощущаю его жар, чувствую дым. Вижу, как мой отец бежит сквозь пламя.

Еще бывают сны, в которых я прыгаю на батуте с Сарой или помогаю маме сажать цветы. И никаких шрамов на лице, спекшихся пальцев и дыры на месте уха.

Не знаю даже, какие хуже.