— Что такое стерлюб?

— Любитель стерв. Вечно влюблялся в каких-то жутких девиц. И в конце концов женился на такой же. Куколка-блондинка с волосами, как у куклы, и с голубыми фарфоровыми кукольными глазками. Я ее не выносила.

— Как ее звали?

— Молли. — Мать поморщилась, словно даже произнести это имя ей было гадко.

Я рассмеялась:

— Ну неужели уж до такой степени она была противна!

— Я считала, что да. Омерзительно аккуратна. Вечно то сумочку разбирает, то набойки ставит, то дезинфицирует детские игрушки…

— Значит, у нее был ребенок?

— Да, мальчик. Несчастный младенец, она настояла, чтоб его назвали Элиот.

— По-моему, хорошее имя.

— Как можешь ты так говорить, Ребекка! Тошнотворное имя! — Было ясно, что все, связанное с Молли, — будь то слова или поступки, в глазах матери не могло иметь оправдания. — Мне всегда так жаль было этого ребенка — обременить на всю жизнь таким жутким именем! Ну и ребенок получился под стать имени, знаешь, как это бывает. А когда уж Роджер погиб, бедный малыш стал совсем невыносим: не слезал у матери с рук и требовал, чтобы по ночам в комнате не гасили свет.

— По-моему, ты слишком к нему сурова.

Она засмеялась.

— Да. Знаю. И он не виноват. Может быть, он и вырос бы вполне благопристойным юношей, если б мать не испортила все сама.

— Интересно, что стало с Молли.

— Не знаю. И знать не хочу. — Мама всегда умела рубануть с плеча. — Все это как сон. Как будто вспоминаешь персонажей сна или призраки. А может быть… — Голос ее замер. — Может быть, они как раз реальные люди, а призрак — это я.

Мне стало не по себе, настолько это было похоже на правду, которую я пыталась от нее скрыть. Я быстро спросила:

— А твои родители живы?

— Мать умерла в то Рождество, когда мы были в Нью-Йорке. Помнишь то Рождество в Нью-Йорке? Холод и снег, и из всех лавок несется мелодия «Звон колокольный», помнишь, к концу праздников я уже слышать ее не могла! Отец написал мне, но письмо, разумеется, я получила лишь месяц спустя, когда оно, наконец, нашло меня, облетев полсвета. А тогда отвечать было поздно, да и что тут было сказать? Потом, письма — это настолько не моя стихия… Он, наверное, решил, что мне попросту наплевать.

— Ты так и не написала?

— Нет.

— Ты и его не любила? — Картина вырисовывалась безнадежная.

— О нет, его я обожала. Он был замечательный. Ужасно красивый, любимец женщин, такой суровый, мужественный, так что даже страшно. Он был художником. Разве я тебе не говорила?

Художник. Я представляла себе кого угодно, но только не художника.

— Нет, никогда не говорила.

— Ну, если бы ты получила мало-мальское образование, ты, возможно, сама бы догадалась. Гренвил Бейлис. Тебе это имя ничего не говорит?

Я скорбно покачала головой. Какой ужас — слыхом не слыхивать о знаменитом деде!

— Что ж, ничего удивительного. Я не слишком усердствовала в таскании тебя по галереям и музеям. Подумать, так я вообще не слишком усердствовала. Чудо еще, что ты выросла такая, какая ты есть, на строгой диете материнского невнимания.

— Как он выглядел?

— Кто?

— Твой отец.