Когда разошлись, и я, покачиваясь, с помощью Михаила Злотникова возвращался к себе в блиндаж, к нам подошел один из воров, обычно кучковавшихся возле Самарая, и объявил:

– Я тебе, лейтенант, часы с нейтралки принесу. Получше выберу.

А под утро, когда, умывшись и жадно выхлебав целую фляжку холодной воды, я снова обходил траншею, меня догнал тот же вор.

Не помню ни фамилии, ни имени, а часы, которые он сунул мне, запомнил на всю оставшуюся жизнь.

– Нормально действовал, лейтенант. Не прятался…

И растворился в темноте. Так, за полтора года войны первой моей наградой стали часы. Разглядел их получше. Хорошие наручные часы. Не золотые, но добротно сделанные для войны: со светящимися стрелками и крошечным компасом.

Утром окончательно подбивали потери, занимая километровую полосу обороны. Регулярные части ушли дальше, а нас и еще кое-какие тыловые подразделения оставили временно держать запасную линию обороны. Сколько погибло в роте, не помню. В моем взводе из ста десяти человек погибли около тридцати и сорок с чем-то были ранены. Семьдесят человек потерял мой взвод часа за полтора боя. Позже Малышкин рассказал, что в соседних, обычных пехотных частях потери были немногим меньше. Большая заваруха получилась в Венгрии, а впереди был знаменитый контрудар немцев под Балатоном. Но мы этого еще не знали. Через сутки нас отвели километров за двадцать в тыл и поселили на окраине военного городка.

Возникали ситуации, в которых я не знал, что делать. Не хотелось обращаться по каждой мелочи к Малышкину. У него хватало своих забот. Одна из них – сообщение из санбата, что замполит Самро ранен выстрелами сзади. По крайней мере, пуля в плечо точно вошла со стороны лопатки. Покушение на офицера, да еще политработника, штука серьезная. Приходил особист, разговаривал со мной, Василием Лыковым, Андреем Усовым и еще несколькими бойцами моего взвода. Самро шел в атаку с нами. Хоть и не в первых рядах, но в траншее не отсиживался. А потом, в горячке, забыл про осторожность, бежал в полный рост. Пулеметную очередь получил в момент, когда, обернувшись, поднимал бойцов в атаку.

Кстати, судьба двадцатишестилетнего капитана Самро, как и судьба многих рядовых штрафников, была далеко не простой. Отец Леонида занимал довольно крупный пост в горкоме партии где-то в Подмосковье. Самро закончил институт, женился, а когда началась война, закончил военно-политическое училище. Рвался на фронт, но отец, используя свои связи, добился направления сына в политотдел армии, подальше от передовой. Со временем Леонид смирился. Все же не окопы, жизнь сытая, веселая, в окружении таких же избранных тыловиков, комсомолок узла связи и госпиталя. Даже медаль «За боевые заслуги» получил и третью звездочку на погоны.

В конце сорок третьего года отца Самро выгнали из партии за аморальное поведение и пьянство. Это мгновенно отразилось на сыне. Леонида перевели инструктором на передний край, где он работал на агитационной машине с радиоустановкой. Ползал среди траншей, вещал в громкоговоритель на немецком языке. За год был дважды контужен, едва не попал в плен, отстрелявшись от фрицев из пистолета. Наград больше не получал и оставался по-прежнему старшим лейтенантом.

Малышкин сагитировал Леонида в штрафную роту, где Самро получил «капитана», вскоре был награжден за храбрость «Красной Звездой». Сын проштрафившегося руководителя снова почувствовал себя человеком, и уже шел разговор о переводе его замполитом штрафного батальона (майорская должность). Самро стал больше солдатом, чем политработником, и вот тяжелое ранение. Замкнутый, малоразговорчивый с офицерами, он пользовался уважением. На гражданке его ждала нелегкая судьба инвалида (руку ампутировали по самое плечо) и позорный штамп человека, отец которого изгнан из партии. Но, по крайней мере, он вернется к жене и дочери живым.