Марина пожала плечами.

— К сожалению, в данном случае… Владимир Дмитриевич на удивление прикипел к своему компьютеру, прямо-таки не машина, а любимый член семьи. А от руки он писать не любит, любую мелочь предпочитает распечатывать. У студентов бытует шутка… мол, когда Бекетову надо расписаться в зачетке, он вытаскивает ноутбук. А что касается причины… ох! — она тяжело вздохнула.

— Я внимательно слушаю, Мариночка.

— Накануне смерти… ну, то есть в день его рождения… мы собирались в лаборатории. Праздновали. И он произнес тост… речь… короче, он сказал примерно то, что и написано в этой записке. Что в его жизни наступил переломный момент и надо решать — либо смириться с постепенной деградацией, либо вовремя уйти из жизни. И если он выберет второй вариант, то проблем не будет. В лаборатории как раз имеется вещество, позволяющее быстро и безболезненно умереть. То есть та самая пробирка, которую нашли рядом с телом. Он говорил иронически, но…

Игорь Витальевич кивнул, недолго помолчал, затем уточнил:

— И что предполагает следствие?

— Самоубийство.

— Тогда… простите, Мариночка, я не понимаю сути вашей просьбы. Если я правильно понял, вы считаете это самоубийством, так же считает следственная группа, и никаких проблем возникнуть не должно. Марина встала, подошла к окну, зачем-то глянула вниз, потом повернулась к собеседнику и отрицательно покачала головой.

— Нет, Игорь Витальевич. Дело в том, что самоубийством это быть не может. Я твердо это знаю. И получается, что это убийство.

— Так, и каковы же факты? — с интересом осведомился Талызин.

— Просто я знаю, что он этого сделать не мог, — холодно ответила Марина. — Я знакома с ним с семнадцати лет, а сейчас мне тридцать пять. Значит, мы общаемся восемнадцать лет, из них десять работаем вместе. Можно, по-вашему, за это время хоть немного изучить характер человека?

— Поймите, Мариночка, — Игорь Витальевич доброжелательно прикоснулся к Марининому локтю, — если вы те же аргументы привели сегодня следователю, он вряд ли принял их в расчет.

— А он и не принял их в расчет, — совсем уж холодно подтвердила Марина. — Хотя, разумеется, я приводила более подробную аргументацию.

— Я бы очень хотел ее услышать.

— Да, конечно. Прежде всего, Владимир Дмитриевич ни за что не покончил бы с собой. Хотя… — она на миг остановилась, — ну, можно представить себе какую-нибудь совсем уж запредельную ситуацию, в которой не сумеешь поручиться даже за самого себя, но уж по такому надуманному поводу — нет, никогда. Он… по большому счету, он христианин. Наверное, многих его знакомых это сообщение удивило бы. Сейчас такое время, когда если уж кто возомнил себя верующим, так извещает об этом каждого встречного и поперечного. Обвешается крестами и ладанками, да и вообще… Владимир Дмитриевич ничего подобного не демонстрировал, но, пускай нерегулярно, посещал церковь еще тогда, когда это не слишком-то приветствовалось, и точно так же поступает сейчас. Я бы не назвала его веру ортодоксальной, но христианином он является и самоубийство считает страшным грехом.

— Да, это серьезно. Что-нибудь еще?

— Он очень боялся смерти. Он… будучи человеком более, чем умным, он прекрасно сознавал свои грехи и не больно-то надеялся оказаться в раю. Заболевая, впадал в панику, ему чудилось бог знает что, он отчаянно психовал и отчаянно лечился. Ложился в кровать, задергивал шторы и требовал, чтобы все вокруг него бегали. Здоровье у него на самом деле очень крепкое, а обе бабушки умерли далеко за восемьдесят, и в хорошие минуты он надеялся, что унаследовал их гены.