— Иуда подавал щепотью Христу хлеб! — кричала гневно боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова, общаясь с чернью, поднимая вверх руку с двумя пальцами: — Сие же есть то, как крестил людей сам Христос, прикасался к ним и даровал здоровье, исцеление, а иным и саму жизнь возвращал!..

— Тремя пальцами Новгород всегда крестился! Лишь душегуб царь Иван IV велел двумя креститься! — возражали противники Морозовой.

Но Морозова не унималась. Ее московский дом стал центром критики правки книг по киевским и греческим образцам и нового обряда осенять себя крестом. Дочь окольничего Соковнина, близкого родственника и дворецкого царицы Марии Ильиничны, Морозова занимала самое высокое место при дворе царицы. Она приходилась племянницей Ртищеву и двоюродной сестрой его сыну Федору Ртищеву, который в это время стоял во главе приказа Большого Дворца. Ртищев хотя уже не был таким близким другом царю, как в годы их молодости, но все же оставался одним из самых выдающихся по положению лиц при дворе. Благодаря своему родству и связям госпожа Морозова могла себе позволить в течение долгих лет занимать независимое положение, и ее дом стал пристанищем сторонников старой веры. У нее находили приют, защиту и покровительство юродивые и странники, вожди традиционалистов и нередко изгнанные из монастырей за стояние за старую веру монахи. У Морозовой поселился и опальный протопоп Аввакум, вернувшийся в начале 1664 года из сибирской ссылки, а сама Морозова сразу же стала его духовной дочерью. Аввакума сослали еще в 1653 году в Тобольск. В 1655 году по распоряжению Никона его отправили как армейского священника при экспедиции воеводы Афанасия Пашкова, которому поручалось привести под высокую руку царя забайкальских даурских бурят и других инородцев. Теперь же и этот царский недруг вернулся.

Все это довело Алексея Михайловича до того, что в письме к патриарху иерусалимскому он с горечью и без былых ухитрений и скрывания правды откровенно высказывал свои пессимистические взгляды на церковную смуту: «В Московии весь церковный чин в несогласии, в церквах Божиих каждый служит своим нравам». И при всем этом московиты еще что-то требовали от православных литвин на захваченных территориях! Правили правильное православие соседей!? Хулили их за отличие от московской веры!?

Алексей Михайлович еще не забыл бунта приверженцев креститься не щепотью, а двумя, как прежде, перстами, под стенами Смоленска. Сейчас бунтари и староверы, воодушевленные возвращением Никона — пусть Никон и был сторонником как раз щепоти, тем не менее, люди воспринимали расстригу патриарха как знамя борьбы с нововведениями — поднимали головы, и царь, собравший пять тысяч ратников, чтобы послать Хованскому в подкрепление для удержания Витебского воеводства, решил придержал эту рать для Москвы, где становилось явно неспокойно.

Срочное собранное Алексеем Михайловичем заседание бояр и епископов предписало Никону немедленно, «до восхода солнца», вернуться в свой Вознесенский монастырь, где для него был заведен суровый режим. В ожидании окончательного решения положения Никона представители царя, боярин Семен Лукьянович Стрешнев и новый, недавно приехавший в Москву грек Паисий Лигарид, предложили Никону тридцать вопросов, на которые бывший патриарх ответил монументальным трактатом в 955 страниц.