— Под Витебском на Лучесе идет жестокий бой. Решается судьба города. Часть дивизии Паца сражается против превосходящих сил Хованского, — говорил курьер, с трудом переводя дыхание, словно сам бежал, а не его конь.

— Пац? — усмехнувшись Богуслав взглянул на молодое лицо курьера, парня лет восемнадцати, не более. — Ну, что ж, пускай хоть раз в жизни попотеет наш Великий гетман. Это ему не к молоденьким паненкам приставать и не гусиную печенку жрать! Раз взял булаву, пусть старается. А я иду к Полоцку, мой любый пане. Там тоже решается судьба города. Там тоже нужна помощь. Разорваться на две части я не могу. Увы!..

Или курьер в спешке не успел сказать, или растерялся, или просто это вылетело из его головы, а может и не хватало ума этому молоду парню, но сей незадачливый гонец так и не сказал, что «корпус Паца» это вовсе не сам Великий гетман, это хоругвь Кмитича, где самого Паца вовсе и нет — только его знамена и пехота. Ох, если бы курьер не забыл сказать всех этих простых вещей!.. Ответ Богуслава был бы совсем иным, совсем по-другому спланировал бы он свой маршрут…

* * *

— Уводи пехоту! В рощу уводи! — кричал Кмитич ротмистру Сороке, видя, что жмайты со своими саблями абсолютно беззащитны против пуль московитских пехотинцев, против конных казаков и гусар Черкасского.

— Уходим! — кричал Сорока. Сигнальщик протрубил отход. Но драгуны и гусары продолжали сдерживать натиск вражеской массы. Какой-то казак выстрелил из пистолета прямо в лицо Кмитича. Полковник, защищаясь, машинально поднял руку. Пуля стукнула в металлический щиток, пробив его. Кмитич коротко вскрикнул — пуля обожгла руку. Но полковник тут же перехватил саблю левой рукой, полоснул врага по шее. Кровь хлынула изо рта и шеи казака на его черную бороду, и он с хрипом вывалился из седла. Кмитич, однако, выронил саблю, не удержав ее скользкими от крови пальцами. Он тут же выхватил панциропробойник. И вовремя: на Кмитича на полном ходу несся здоровенный благодаря зеленой фуфайке, одетой сверху доспехов, рыжебородый боярин. Кмитич выставил по направлению к нему длинный граненый клинок, но московит осадил коня и выхватил пистолет. Кмитич на мгновение опередил московита и резко подавшись вперед проткнул тяжелого всадника, как жука булавкой: острый панциропробойник прошел насквозь. Бах! — это выстрелил пистолет в руках поверженного врага. Кмитич вздрогнул — пуля попала в бедро. Московит с выпученными глазами вывалился на левую сторону, унося с собой и панциропробойник. Кмитич остался без оружия. Какой-то гусар тянул поводья его коня в сторону.

— Побережись, пане! — кричал гусар, но вздрогнув, ослабил руку и медленно упал с коня: их в упор из пистолетов расстреливала группа гусар с золочеными двуглавыми орлами на белых кирасах. Едва удерживался в седле и сам Кмитич — еще одна пуля попала в бок, но навылет. Согнувшись и припав к шее коня, оршанский полковник зажимал рану, чертыхаясь, что сил вести бой остается все меньше и меньше. Два гусара, заметив раненного безоружного командира стали защищать его, оттесняя в глубь строя. В этот момент натиск московитов усиливался. Гусар и драгун становилось все меньше и меньше, а к московитам подошло еще двадцать гусар новгородского полка. Их пики впивались в доспехи, сбивали на землю растерявших в пылу боя свои копья литвинских гусар, бьющихся уже одними саблями и панциропробойниками.

— Вот оно! — радовался Хованский, оборачиваясь на осиновую рощицу, где притаились пехотинцы с заряженными мушкетами в испанских касках и набедренных щитках. «Пущу и этих в бой, — думал Хованский, — пусть довершают разгром».

Бум-бум-бум… Словно отдаленный гром, где-то далеко за спиной литвинских позиций, которые уже и нельзя было назвать позициями: ратники Кмитича отступали, отбиваясь группами по десять, двадцать, тридцать человек.