Еще через какой-то срок Хрипатый обнаружил труп. Просто труп неизвестного в черном бушлате, лица которого не видно: труп лежал лицом вниз. Человек шел, шел и свалился, занеся ногу для шага.

Вскоре Хрипатый поел второй раз, оставив какую-то жалкую часть пайки. Он сам понимал, что эта крошка хлеба не спасет его от смерти. Тем более не голод больше всего мучил Хрипатого, не он должен был его убить, а холод в сочетании с усталостью. Не сытое состояние зека не позволяет быть особенно выносливым. Нет вовремя еды, хотя бы нищенской пайки, и уже нет энергии, нет сил, нет никакой возможности работать или идти куда-то без еды и отдыха, как работают и ходят вольные люди в нормальном мире.

Поев, он едва не заснул, и хорошо, что вовремя вскинулся, не позволил себе уйти в сон, из которого вряд ли вернулся бы. Что-то происходило уже не с телом, а с сознанием. Было непонятно, что надо делать, и чего не надо, что для него важно, а что нет. Казалось, вполне можно снять ватник и бушлат, все равно ведь они не спасают. Было не очевидно, что если будет еда — надо есть, что вода течет вниз, а огонь горячий. Даже то, что хочется наружу, к солнцу, становилось как-то не очевидно. Оставалось одно очевидное — надо идти и идти. Все время идти, сколько хватит сил. Идти, пока не упадешь, как упал этот последний из встреченных.

Хрипатый шел, уже не ощущая тела. Не было больно, не хотелось есть. Даже шаги вроде бы не доставляли уже прежних усилий, и Хрипатый шагал легко, уверенно… только очень уж медленно. Зачем шагал? Наверное, чтобы хоть что-нибудь делать. Не может человек просто сидеть и ждать смерти — так он устроен. Хрипатый шел, вдруг вспомнив, что он — вовсе не Хрипатый, что он — вовсе даже Алексей. «Лексей» — так называли во дворе, так называли и отец и дед. Почему-то это вдруг стало важно. Вряд ли стена перестала быть склизкой и мокрой, но Алексей уже не чувствовал и этого. Вроде бы рука опиралась на стену по-прежнему, но исчезло ощущение мокрого, холодного и твердого. Осталось только нечто, помогавшее пока стоять, что-то плотное, благодаря чему Алексей-Хрипатый мог переставлять ноги, двигаться к чему-то серому, не такому, как все вокруг.

Рывком дошло: серое — это же свет! Неужто вышел?! Не было сил и для радости. Хрипатый шел и шел, переставлял подламывающиеся ноги уже не по каменному коридору, а по лощине, и сверху было уже небо. Он шел медленно — он сам не знал, насколько медленно, и глаза успевали привыкнуть; после мрака пещеры Хрипатый вполне мог ослепнуть, а ему повезло — не ослеп.

Шумел лес под порывами ветра. Сиреневое, в разводах белых сверху, черных снизу облаков, стояло небо над Хрипатым. Один бок неба розовел, а от дымящегося костра, от огромной сосны шел к нему человек с волосами до плеч, одетый в звериные шкуры. Хрипатый хотел поздороваться и только слабо застонал. Хотел подойти — и беспомощно сел прямо на землю. Глаза человека округлились.

— Блуждал в пещере?! Сколько дней не ел?! — спросил по-русски человек, и Алексей только пожал плечами. А человек вдруг побежал куда-то, стал что-то делать у костра. И Алексей провел еще несколько минут на земле, глядя снизу вверх на облака, на ветки сосны под порывами ветра, чувствуя на коже отвычно теплый, ароматный поток воздуха. Пока не подбежал все тот же, не раздвинул губ, не заставил пить густой крепкий бульон. Алексей сделал глоток, теплая жидкость проникла внутрь Хрипатого, причиняя сильнейшую боль. Словно расплавленный свинец тек по горлу и там, внутри. Потом сразу отпустило, стало легко и светло. Человек что-то говорил, опять по-русски, улыбался, и Алексей тоже улыбнулся ему в ответ — уж как сумел.

«Вот хоть помру по-человечески», — так подумал Хрипатый-Алексей, вытягиваясь на земле. Было удобно, тихо, хорошо, и почему-то было очень слышно, как на виске пульсирует жилка.