Впрочем, Курбатовых провели в глубину, в комнатку, окнами выходящую в проулок. Стоял самый жаркий час дня, камни страшно накалились, и пот испарялся с лиц раньше, чем его успевали вытереть. Резкий свет раздражал, резал глаз. И было самое время сесть в этой комнате с высокими потолками, плетеной венской мебелью, распахнутыми настежь окнами.

Хозяин просил не занимать одно из кресел, оно как раз для… гостя. Кресло самое простое, венское, плетеное. В точности как у Курбатовых.

Николай Иванович Ведлих появился внезапно. Словно бы возник из ничего. Вот его не было — и вот он уже здесь, улыбается и пожимает руки, движется бесшумной походкой. Индус вздохнул с явным облегчением, усадил дорогого гостя в то, заветное кресло. Тут только Василий сообразил, чем ценно именно это кресло. Сидя в нем, Николай Романович превосходно видел и вход в лавку, и всю улицу. И вообще сидел лицом к двери. Войти в комнату незаметно для него было совершенно невозможно.

В полутьме индусской лавочки на тропическом курортном острове сидел старичок — маленький, смуглый, с тощим аскетическим лицом, с пигментными пятнами от старости… Сразу было видно, что физически он очень крепок и даже не силен — а скорее невероятно вынослив. И очевидно, что не испанец, не итальянец, не француз… От старичка просто «пахло» Северной Европой… хотя трудно сказать, почему. Пахло, и все.

Василий видел Николая Романовича впервые, и он ему очень понравился. Игнатий Васильевич уже встречался с Ведлихом — тот раза два приезжал к отцу, и отец совершал сразу несколько глупых поступков. Во-первых, отец сразу бросал все дела, и они с Ведлихом начинали пить вино, коньяк и водку.

Во-вторых, отец приходил в какое-то странное, тревожное настроение, становился очень неспокоен, и они с Ведлихом пили и вспоминали о каких-то людях, чьи имена ровно ничего не говорили для Игнатия, о событиях каких-то древних времен, которые уже давно не имели ровно никакого значения.

Чего стоил хотя бы неизменный первый тост: «Следующая встреча — в России!» Разве отцу было так плохо здесь, в Испании?.. Там, в России, он сам рассказывал, лютуют ЦК и КГБ, его родственников, скорее всего, давно убили, да и апельсины там не растут…

Разговоры о погибших при переходе границы, о пытках в подвалах КГБ были попросту ужасны и могли только напугать до полусмерти Игнасио Мендозу — обеспеченного, почтенного, законопослушного коммерсанта…

Потом отец еще несколько дней отходил от общения с Ведлихом, был рассеян, работал спустя рукава и, случалось, изрядно отпивал из всяких ярких бутылочек со старыми… даже не винами, а с арманьяками и коньяками.

Обычно с дедами сидела и мать, а последний раз зашел и младший внук, и они тоже находили что-то во всем этом, какой-то непонятный для Игнасио смысл.

Третья глупость была в том, что всякий раз отец давал Ведлиху приличные суммы денег. «Прижучь их, сволочей, на мои!» — громко говорил он Николаю Романовичу, а тот довольно кивал, крякал, и выражение лица у него было такое, словно он должен был сейчас сбегать и на эти деньги купить выпивку.

Разумеется, это были деньги отца, и он имел право тратить их, как считал нужным. И, конечно же, они не слишком обеднеют. Игнасио понимал и то, как хочется отцу хоть как-то нагадить тем, кто выгнал его с Родины. Но давать деньги на такие дела было все-таки глупым.

Так что Игнатию Васильевичу Ведлих категорически не нравился, и в причине этого не было решительно ничего загадочного. Ведлих весь, до последней клеточки, до последнего волоска, был из сложного, сурового, неблагополучного эмигрантского мира, — из того самого мира, из которого пришел отец… Но почему, почему он не хотел прийти — и жить себе спокойно?! Ведь все уже кончилось, все позади — и побег из этого страшного, непонятного государства, и война… Чего они рвали душу, эти старики, зачем они пили и плакали, зачем постоянно вспоминали то, что заставляло их пить и плакать еще сильнее?!

Николай Романович расположился надолго, водрузил локти на стол.