Гриша, естественно, пошел в торгаши, начав со спекуляции иконами. Израиль Соломонович был и остался приверженцем Великой Идеи и готов был каплю за каплей отдать всю свою кровь за советскую власть, за идею коммунизма и за то, чтобы обществом правили-таки умные люди. Как ему было хорошо, как весело во время коренного переустройства всего общества! Когда такие, как он, решали судьбу и самую жизнь быдла, прозябающего где-то внизу, жалких скотов, не способных проникнуться величием ИДЕИ ИДЕЙ. Даже работа в НКВД была мельче, скучнее… Там власть над жизнью человека уже была поставлена на поток, облечена в какие-то, но правила…

А тут, во главе шаечки своих, не какой-то затянутый в черную кожу, с мандатом и наганом… нет, прыщеватый, туповатый юнец обретал власть над обывателями — над всеми, кто не увлекался Великой Идеей, не входил ни в какие шаечки, кого не стали бы защищать более сильные вожаки многочисленных и сильных шаек. Власть была абсолютной. Ее не ограничивал никто, не ограничивал ничем… Право революционера на жизнь и смерть обывателя была непреклонной, несомненной, как право «тайяжа» — право норманна делать все, что угодно, в захваченной Саксонской Англии. Как право римского легионера — три дня грабить захваченный город. По законам «революционного правопорядка» любой обыватель был законной добычей — его можно было пытать, грабить, насиловать, убивать.

Как писал Эдуард Багрицкий:

Как струна, натянутая до отказа…

Я много дал бы, чтобы мой пращур

В длиннополом халате и лисьей шапке,

Из-под которых седой спиралью

Спадали пейсы и перхоть тучей

Взлетает над бородой квадратной…

Чтоб этот пращур признал потомка

В детине, стоящем подобно башне

Над летящими фарами и штыками

Грузовика, потрясшего полночь.

Те самые месяцы, в описании которых захлебывались от восторга Евгения Гинзбург и Надежда Мандельштам: «Ох, как нам было хорошо!!! Ох, как нам было весело!!!» Нежить плясала свой Танец Смерти, страшный, как танец тибетского бога смерти, увешанного черепами Ямы, на фоне обледеневающих, умирающих городов, отбивала чечетку на гробах, гремела человеческими костями, срала в монастырях и церквах (кто-нибудь считает, в переносном смысле? Нет, в самом буквальном!).

Израиль Соломонович вполне серьезно считал, что революцию в Российской империи совершили великие, святые люди… И что их прекрасное, благородное дело было просто грязно извращено и опоганено теми, кто спустя пятнадцать, двадцать лет перестрелял, пересажал этих замечательных людей. Его до слез трогали слова Надежды Мандельштам: «Ну разве мы знали, отменяя законность для других, что отменяем ее и для себя?» И если женщина не понимает столь простых вещей — ее надо держать в сумасшедших домах, лечить, заворачивая в мокрую простыню, и ни в коем случае не выпускать.

А тогда, в ходе Гражданской войны, сразу после, шла грандиозная вакханалия разрушения, апофеоз погрома, оргазм расточения. Израиль Соломонович был кровь от крови, плоть от плоти этих смутных месяцев и лет. Лучше, чем в эти месяцы уничтожения России, ему не было никогда. Вслед за отплясывающими Танец Смерти коммунистическими ведьмами он готов был кричать от восторга: «Как хорошо!! Как весело!! Как здорово нам тогда было!!!»

…Так какие же обиды на советскую власть, на капесоси (или капэсэс? Не помню), могли быть у Израиля Соломоновича?!

Всерьез обижался и сердился Израиль Соломонович разве что на ту новую волну коммунистов, которая поднялась уже в конце 1920-х и захлестнула людей его типа… То есть и раньше были такие, но их все-таки было гораздо меньше…

По существу, в СССР столкнулись два типа социалистов — интернационалисты и националисты.