— Ну, на Канарах так на Канарах… А сюда как? Ясно же, не по туристской визе…

— Через Варшаву, — заулыбался Василий. Меня поляки перебросили через Варшаву…

— Перебросили? Что, «Наша страна»? Или НТС?

— НТС.

— Ты за кольцом пришел?

— За кольцом, и… это мой дом. Я должен был его увидеть.

Бушкин серьезно кивнул. Эту логику он тоже понимал.

— Наверное, правильно сделал. Только ты осторожнее, а? Я же не один здесь такой умный…

И ничего не случилось. Бушкин потушил окурок, потянулся, сказал тихо, спокойно:

— Ну, давай теперь смотреть машину…

Володя появился как раз к обеду, привез необходимых Михалычу огурцов, а самого Михалыча оставил в Институте ботаники, в отделе картографии, добывать всякое нужное. Михалыч там ходил по лабораториям, собирал все, что народ мог дать из своих пайков, распределителей и средств.

Съездили еще на барахолку, купили нужные детали, и Вася своими руками заменял эти детали в «Волге». При всей въедливости Бушкина, к вечеру он заявил, что машины к пробегу готовы. К вечеру двинулись на Петроградскую, за Михалычем и продовольствием.

Этот вечер получился тихий. Михалыча довезли уже спящего. Бушкин тихо беседовал с Василием о догматах католицизма и о расколе Апостольской церкви. Володя читал дневники деда. Кабинет был залит светом двух настольных ламп в разных концах помещения. Тихий разговор, пласты дыма, люди отражаются в стеклянных дверцах шкафов. Поднимая голову, Володя видел, что дом предков живет, продолжает свою историю. И продолжался так, что вряд ли кому-то должно было быть стыдно: ни предкам, ни потомкам.

Палаточный городок

Два вкопанных столба, проволочная перекладина. Колючая проволока от обоих столбов — вбок. Колючка держалась на каких-то покосившихся жердях, а кончалась еще более странно. Володя видел своими глазами, что слева последние куски колючей проволоки крепились непосредственно к деревьям. При желании КПП (контрольно-пропускной пункт) можно было обойти минут за пятнадцать. Обойти по лесу, так что никто бы и не заметил, а меньше всех — эти здоровенные, что-то жующие парни с тупыми рожами.

Бушкин, при его любви к людям в форме, и то неясно ухмылялся, хотя и тут полез знакомиться. Офицер минуты три читал бумагу, сопел, чесался и кряхтел. Было видно, что и бумага, и вся компания ему до предела подозрительны. Но такова уж была вся компания — не только эта, а и вообще все, скопившиеся на базе Академии наук. Очень подозрительные типы…

Гораздо сильнее заухмылялся Сергеич, когда Михалыч вручал бумаги Горбашке. На плешивой башке Горбашки, на всех его округло-высокомерных чертах читалась смесь двух сильнейших императивов — раболепие к тем, кто подписал Михалычу бумаги, и желание выпереть вон Михалыча, несмотря ни на какие бумаги.

— А… где программист?

— Не знаю. С нами программиста не послали.

— Писатель?.. Посылают черт знает кого… А специалиста по тензорному исчислению не нашлось?

— А что такое тензорное исчисление?

— Тьфу! Дети? Скоро детский сад будут делать…

Михалыч ухмылялся во весь рот, почти так же противно, как Бушкин. Сергеич аккуратно вел машину, лавируя среди палаточных веревок, плохо натянутых палаток, пустых канистр, кустов, бутылок. Солнце задело кроны деревьев, заливая землю янтарным, каким-то очень густым светом, — хоть режь его.

Свои палатки ставили за кустами, чуть в отдалении от лагеря, почти на берегу реки. Полка здесь еле текла; темно-зеленая, таинственная вода, вся в кувшинках, почти полностью закрытая тенью от кустов.