Пьянел Асиньяр, как все очень добродушные, сильные люди — становился еще добродушнее и сильнее и веселился с безоглядным буйством. Если бы он еще не забывал при этом русского языка — все было бы совсем замечательно. Увлекшись, Асиньяр двинул длинную речь по-персидски, а потом стал ругаться по-угорски, по-прусски и на арабском. И Бушкин, что характерно, понимал.

Охранники кричали и шумели, пытались задирать девиц, но смотрели за порядком истово, а гостя, похоже, готовы были обожествить.

Математики постарше пришли не все — одни боялись Асиньяра, другие — Горбашку, третьи обижались на Михалыча. А которые пришли, ревновали к охранникам весело визжавших девиц.

Михалыч рассказывал, как надо копать палеолит, кружку охранников и математических девиц… А потом вдруг незаметно испарился, и Володе с Василием пришлось продолжать этот рассказ самим. Сперва они сочли это свинством со стороны Михалыча, подставкой и самым настоящим предательством…

Но спустя полчаса Володя обнаружил себя лежащим головой на коленях у одной из дев и рассказывающим что-то другой… кажется, о шурфовке одного кургана сарагашенского этапа; при этом он держал эту вторую деву за обе руки сразу. Хмель заволакивал сознание, но спустя еще четверть часа Володя обнаружил себя в кустах, целующим взасос одну из математических дев.

По соседству раздавался голос Василия — родственник пел серенаду, а начальник первого отдела удивлялся, как хорошо в Ростове учат испанский язык. Василий подтверждал это, называл имя-отчество этих великих учителей и рассказывал истории из своего ростовского детства, проведенного во Дворце пионеров. Алкоголь окончательно сделал Василия шпионом международного класса.

Тут девушка потянула Володю за руку, они двинулись глубже в лес, дальше от людей и голосов… и тут-то Володя вдруг проникся духом всей космической гениальности необъятно, нечеловечески мудрого Михалыча. Сам Михалыч в это время внимательно слушал рассказ Симра Авраамовича, как страшно они все голодали в черте оседлости, — особенно до того, как папенька купил второй завод.

Впрочем, не всем было весело. Горбашка долго слонялся по павильону, незачем включал и выключал приборы, попинывал, постукивал оборудование. Делать ему здесь было решительно нечего, но и уйти значило признать поражение… Себялюбивая природа Горбашки не терпела таких вариантов. Уже за полдень он ушел — сгорбленный и жалкий, но ничего не понявший и вынашивающий планы мести. Никто его так и не видел… до следующего утра.

Миша Садюк, его ученый кот, Макар Ахинеев, Сема Ермак и другие ученики Горбашки в это время уныло сочиняли проекты заяв в самые разные учреждения — от районного отделения милиции до разных межгалактических объединений. Им тоже было нехорошо и как-то странно, да и просто интересно — с места пиршества ясно доносилось ритмичное уханье, звон железными ложками по металлической посуде, радостный визг: там явно пустились вприсядку.

Только к вечеру буйство чуть стихло, часть охранников спала в тени; Володя с девушкой вернулись из леса и теперь тихо беседовали рядышком. Девушка хотела встретиться еще, Володя от обещаний уклонялся.

Василий долго пел серенады самой красивой математичке, пока не приревновал один охранник и не предложил Василию «выйти». Тот спросил было, какое, мол, оружие, и получил страшный удар в нос, которым все, естественно, и кончилось. Теперь Василий лежал головой на коленях девушки, та ставила ему примочку на нос, злого охранника знать не хотела, и тот покаянно прогуливался вблизи.

Симр Авраамович рассказывал про зверства антисемитов — как его дедушка по чистой неосторожности въехал конный в Киево-Печерскую лавру и совершенно нечаянно плюнул на мощи Антония Печерского, а за ним только лишь из-за такой малости гналось до трехсот богомольцев во главе с распоясавшимися и скорее всего пьяными служителями культа.