Холодный воздух бил из-за стекла, движение и воздух бодрили, не давали спать — ничуть не меньше, чем события. Летели назад сосны, километровые столбы, какие-то домишки, указатели, кусты рябины и черемухи.

— Получается, что Софью мы оставляем… И Лидию Константиновну тоже…

Владимир Константинович сказал это тоном вопроса… не вопроса…

— Да, — коротко ответил Игнатий Николаевич. Спустя четверть минуты было тихо, и он заговорил снова. — Мы не успеем заехать за ними… Надеюсь, что вы это понимаете. Что за нас уже принялись и что это конец — вы тоже поняли, надеюсь. Если вы не можете взять это на себя, оставайтесь. Им вы, конечно, не поможете и даже умрете не в одном, а в разных лагерях или в разных расстрельных подвалах. Но если хотите — не неволю. Оставайтесь, поеду один.

В два часа тридцать четыре минуты машина съехала с шоссе, ныряя, понеслась по проселку. В два часа сорок девять минут в неясном лунном свете стало видно, где кончается советская территория и где, в стороне от дороги, стоит казарма с советскими солдатами. Машине замахали с обочины, велели остановиться. «Вперед!» — рявкнул Игнатий Николаевич, но это было уже не очень нужно. Коля вдавил в пол педаль газа.

Все было, как почти всегда на войне. — очень быстро, очень непонятно и совсем не страшно, потому что бояться не успеваешь. Владимир Константинович и Вася бешено палили из наганов вбок, по метнувшимся в стороны солдатам, почти в упор. Игнатии Николаевич шарахнул туда же из карабина. Кто-то по-заячьи заверещал, кто-то падал, зажимая живот, кто-то откатился в траву, и оттуда рванулся ответный огонь.

В траншее, на самой границе, среди навороченных куч, и не должно было никого быть — там еще ничего не достроили, караулили нарядами, по старинке. Успей советские доделать траншею, отделяющую счастливый мир страны социализма от страшного буржуазною мира, прорваться стало бы труднее. Да и сидели бы солдатики вот там, прямо в траншее, а к ней-то и ехать…

Но траншею не достроили, палили только сзади и сбоку, где был тот, самый первый, наряд. В борт ударило, в стекле образовалась дырка… Из казармы уже высыпали солдаты, кто-то и что-то орал, и это было самое худшее. Игнатий Николаевич бабахнул из карабина, явно не попал, дико ругался. Но дело было почти сделано.

Автомобиль занесло, дико завизжали тормоза, и машина остановилась боком, ткнувшись в кучу земли. «Вперед!!» — страшно ревел Игнатий Николаевич. В каком-то остервенении, словно бы во сне, не наяву, прыгали, бежали к лесу, топоча сапогами, поднимая столбы пыли на следовой полосе.

Пули визжали и выли, только солдатики, похоже, спросонья не очень понимали, куда им велено стрелять.

Кончалась нейтральная полоса, и лес уже закрывал от советской стрельбы. Уже можно было перейти на шаг, вдохнуть воздух, чуть-чуть остановить колотящееся о ребра сердце, разогнать малиновые полосы перед глазами. А к ним, с винтовками наперевес, уже шли люди в чужой форме. Офицер — маленький, круглоголовый — держал перед собой огромный, незнакомой марки пистолет. Василий покосился на отца и бросил под ноги оружие. Не было сказано ни слова. Финны зашли с трех сторон. Офицер махнул рукой.

Только что они сидели в кабинете, резали НКВД, мчались на машине, а потом бежали, прорывались. Сознание не успевало приспособиться, реагируя на феерию отказом принимать происходящее. Все было словно не всерьез.

Вот они идут цепочкой — арестованные на месте преступления нарушители государственной границы. Все было, как во сне — непонятно, красивом или страшном. Сосновый лес, залитый лунным светом, дорога в лесу, группа маленьких, круглоголовых, с карабинами, ведет четверых, — расхристанных вспотевших, обалделых.