- Святки тоже, гуляют... поди, озорники в хари наряжаются...

Оленушка вздохнула. Ей кто-то и что-то вспомнилось...

- Господи! Когда же мы в Архангельской, домой воротимся? - заговорила она как бы про себя.

- Весной, дитятко, пожди маленько. Вон летом ты недужила, а там осада эта.

- А коли и весной осадят?

- Нету, не осадят. Отец Никанор сказывал, ни в жисть не осадят, напужаны-де.

- То-то, мама. А как осадят?

- Отсидимся, дитятко. Отец Никанор сказывал: все войски никониан не возьмут обители, потому Зосима-Савватий настороже стоят.

Оленушка опять вздохнула.

- А мне хоть век тут жить, так само по душе, - говорила старуха, святое место, спокой, молишься себе, все тебя уважают... Вот один только этот пучеглазый Феклиска... А все на тебя буркалы пялит... Да уж я его и отсмердила добре...

Оленушка вспыхнула. Она сама видела, как на нее засматривался глазастый молодой чернец, что Феклиской звали, и раз в церкви тихонько ей на ногу наступил...

А чернец Феклиска тоже не спал; не спали и еще кой-кто из молодшей братии... Нельзя же, святки... Прежде, до этого проклятого сидения, когда монастырь не стерегли, как девку на возрасте, еще можно было урваться в посад либо на усолья, около баб потереться да грешным делом и оскоромиться мясцом; а теперь сиди в четырех стенах, словно огурец в кадке либо супоросная свинья в сажалке. Надо же и кости поразмять, чтоб и молодая кровь не сыворотилась...

Вон огонек в работницкой поварне, метлешит там что-то. А что? Посмотрим, благо городничий старец Протасий ненароком пересыпал себе вина и елея и теперь крепко спит.

В поварне "вавилония" идет, как выразился веселый Феклис: "жезл Ааронов расцвете", это значит, чернецы гуляют. Просторная комната слабо освещена светцом. На столе, у края, красуется бочонок. На лавках у стола сидят чернецы и играют в "зернь". А посреди комнаты стоят друг против друга молодой чернец и черничка: руки в боки, глаза в потолоки, ноги на выверте, плясать собираются. В плясуне монахе мы узнаем старца Феоктиста, вернее, Феклиску, а в монашке плясавице молоденького служку Иринеюшку, который, будучи наряжен теперь черничкою, необыкновенно похож на хорошенькую девочку.

- Ну, царь Давыд! Играй на гуслях! - говорит Феклиска чернецу без скуфьи, сидящему у стола и смотрящему на игроков в зернь.

Чернец без скуфьи оборачивается и смеется при виде плясунов, собравшихся "откалывать коленца".

- Ино играй же, царь Давыд, бери гусли! - не терпится Феклиске.

"Царь Давыд", без скуфьи, берет большой деревянный гребень с продетою промежду зубцов бумажкою, - гребень заменяет гусли, - и начинает водить губами по гребню и южжать что-то очень бойкое.

"Черничка", подражая настоящей бабе, задергала плечами и завизжала несформировавшимся еще мужским голосом:

Выходила млада старочка,

Молодехонька, хорошохонька,

Поклонилася низехонько:

"Я не девушка, не вдовушка..."

- Не ту, не ту! - перебивает Феклиска.

И, пустившись вприсядку, так что полы полукафтанья расстилались по земле, зачастил говорком, а за ним "царь Давыд" с гуслями:

Не спасибо игумну тому,

Не спасибушко всей братьи его:

Молодешеньку в чернички стригут,

Зеленешеньку посхимливают.

Не мое дело в черницах сидеть,

Не мое дело к обедне ходить,

Не мое дело молебны служить,

Как мое дело в беседушке сидеть,

Как мое дело винцо щелыгать.

Посошельицо под лавку брошу,

Камилавочку на стол положу,

А сама млада по келейке пройду.

Молодешенька погуливаю.

- Эх, ну! - гоготал Феклист. - Го-го-го! Пред сенным ковчегом скакаша-играя веселыми ногами!

А Иринеюшко павой выплывал, совершенно по-бабьи, видно, что изучил свое дело в совершенстве, и ручкой помахивал, и плечиком вихлял, и глазами "намизал".