Бушка-баран,

Не ходи по горам,

Убьют тебя

Не пеняй на меня.

Многие вопросительно и испуганно переглянулись. Монастырь давно привык к разным выходкам и причудам своего юродивого; но всегда искал в его словах чего-либо пророческого, какого-либо иносказания и иногда, конечно, большею частью уже впоследствии, когда какое-либо событие совершалось, истолковывал их в пользу пророческого провидения своего юродивого: "А вишь, Спиря-то блаженный предсказывал нам это тогда, да мы то, грешные, не уразумели его святых словес, - говорили обыкновенно монахи, когда случалось что-либо неожиданное. - Вон тады, как с Москвы нам прислали книги с трегубым аллилуем да с треперстием, Спиря-то все нам пел об трех "люлях" да об "гулях":

Люли, люли, люли,

Прилетели гули.

"...Ан стрельцы-то и были эти "гули" самые, а нам, глупым, и невдомек; а "люли"-то была сама трегубая аллилуйя".

Так и теперь "бушка-баран" - это был не просто баран, а кто-либо другой: либо монастырь, либо стрельцы, что под монастырь пришли. "Не ходи, бушка, по горам, убьют тебя" - это что-то очень страшное. Кого Божий человек предостерегает этим: братию ли, посланца ли этого? Кому быть убитым? Эти тревожные вопросы возникали в душе каждого. Одним казалось, что Спиря грозит посланцу, даже в него и лбом уперся; а другие явно видели, что он будто бы показывал вид, что бодает отца архимандрита Никанора.

- Гулюшки, гули, - забормотал вдруг юродивый, нагибаясь к своей скуфейке, - а... проснулись, детки, естушки захотели.

Птенцы действительно подымали свои пушистые с неуклюжими ртами головки и, видимо, искали пищи. Юродивый тут же сел наземь, вынул из сумочки, что висела у него через плечо, горсть зерен, положил их себе в рот, пожевал и пригнулся лицом к скуфье. Птички широко раскрыли красные рты и сами полезли головками в рот юродивого.

Архимандрит Никанор, озадаченный было сначала появлением юродивого и его загадочными словами, скоро пришел в себя и, обведя собор своими волосатыми бровями, обратился к Кирше с угрожающим жестом.

- Поди, скажи твоему воеводе, чтоб он убирался подобру-поздорову: обитель преподобных Зосимы-Савватия не петровское кружало.

Кирша выпрямился.

- Так это вы постановили? - спросил он глухо.

- Постановили и на том стоим, - отвечал Никанор.

- Так мы вас добывать станем, как государевых изменников, - резко сказал Кирша.

- Добывать!

Никанор обернулся и показал рукою на монастырскую стену. На стене в разных местах чернели пушки, около которых стояли пушкари.

- Видишь, каковы у нас галаночки?

- Видим-ста: и у нас таких теток довольно, погорластее ваших будут.

- Что он похваляется своими тетками! - возразил Геронтий. - Нам не впервой спроваживать их: али не Игнашка Волохов сломал свои зубы об наши стены?

- Да и Иевлев Корнилко ни с чем ушел, - заметил Никанор, - обитель-то преподобных Зосим-Савватия крепенька живет, сам святитель Филипп, митрополит московский, стенки те выводил.

- Что с ним разговаривать! - послышалось в толпе. - Шелепами его!

- Вон из обители! Вон нечестью! А то и на чепи посидите, - подхватили голоса.

Кирша видел, что его посольство кончено. Он поклонился Никанору и надел шапку.

- Долой шапку! Али не видишь, где ты? Ты перед черным собором! загудела черная братия.

Кирша повиновался, снял шапку и направился к монастырским воротам.