— Господи, прости мне мою гордыню, похоть, алчность. Я слишком любил власть. Люди, защищающие меня ценой жизни, — вот кто мученики. И служить им должен мученик, а не безумец, который любит не то, что должно любить. Может, мне лучше бежать… если я поведаю людям, как здесь тяжко, может, сюда пришлют хорошего священника с пламенем любви в сердце?.. — И как всегда, его покаяние закончилось практическим вопросом: что же теперь делать?

У двери беспокойным сном спал метис.

Как скудно питалась его гордыня — за весь год он отслужил только четыре мессы и принял не больше ста исповедей. То же самое мог бы сделать любой семинарский тупица, и сделал бы лучше. Он осторожно встал с лежанки и, ступая на цыпочках, пошел к двери. Надо бы добраться до Кармен и сразу же уйти оттуда, пока этот человек… Открытый рот обнажал бледные беззубые десны; он стонал и ворочался во сне, потом сполз на пол и затих.

В нем чувствовалась полная отрешенность, будто он отказался от борьбы и лежал на земляном полу, сраженный какой-то неведомой силой. Надо было лишь перешагнуть через его ноги и толкнуть дверь — она открывалась наружу.

Он занес ногу над телом метиса, как вдруг рука схватила его за щиколотку.

— Куда вы?

— Мне надо оправиться, — сказал священник.

Рука все еще держала его.

— Здесь и оправляйтесь, — простонал метис. — Почему не здесь, отец? Ведь вы отец?

— У меня есть дочь, — сказал священник. — Если ты об этом.

— Вы знаете, о чем я говорю. Ведь вам все известно про Бога. — Горячая рука по-прежнему цеплялась за его щиколотку. — Может, он у вас тут — в кармане. Ведь вы с собой его носите, а вдруг попадется больной… Так вот, я заболел. Сподобьте меня. Или вы думаете, я недостоин… если Богу все известно?

— Ты бредишь.

Но метис не умолкал. Священнику вспомнилось, как разведчики обнаружили нефть неподалеку от Консепсьона. Скважина оказалась, видимо, недостаточно рентабельной для дальнейшего бурения, но черный нефтяной фонтан двое суток впустую бил в небо из заболоченной, бедной почвы по пятьдесят галлонов в час… Как вспышка религиозного чувства, вдруг взметнувшаяся в человеке черным столбом газов и грязи и пропавшая впустую.

— Признаться вам в моих грехах? Вы должны выслушать. Я брал деньги у женщин, сами знаете за что, и я платил мальчикам…

— Я не хочу тебя слушать.

— Это ваш долг.

— Ты ошибаешься.

— Э-э, нет, не ошибаюсь. Меня не проведешь. Слушайте: я давал деньги мальчикам — понимаете за что? И ел мясное по пятницам. — Отвратительная смесь грубого, пошлого, чудовищного била из этой пасти с двумя желтыми клыками, а рука, державшая его за щиколотку, все тряслась и тряслась в лихорадочном ознобе. — Я лгал, я не помню, сколько лет не соблюдаю великого поста. Раз я спал с двумя женщинами. Я все про себя расскажу… — Самомнение так и лезло из него; он не представлял себе, что является всего лишь частицей мира предательств, насилия, похоти — мира, в котором весь его срам ничего не значил. Сколько раз приходилось священнику выслушивать такие признания! Человек так ограничен: он даже не способен изобрести новый грех — все это есть и у животных. И за этот мир умер Христос! Чем больше видишь вокруг себя зла, чем больше слышишь о нем, тем большей славой сияет эта смерть. Легко отдать жизнь за доброе, за прекрасное — за родной дом, за детей, за цивилизацию, но нужно быть Богом, чтобы умереть за равнодушных, за безнравственных.