Свободен!

Нет. Хлопнула дверь подъезда, трое в надвинутых шляпах, с гипсово напряжёнными лицами кинулись к месту, где он стоял. Гез рванулся вдоль стены здания. Улица в их власти, там они легко догонят его на машине. Только бы успеть: за аркой путаница двориков и тупиков и нет фонарей. Только бы успеть! Сейчас они будут стрелять. Не будут, он им нужен живым, чтобы выведать, выпытать… Будут, если им не удастся настичь. Господи! Стена тянется, тянется, как в кошмарном сне, когда бежишь и не двигаешься, и нет этому конца.

Поворот, арка, мрак. Конец! Он нырнул в спасительную темноту. И вскрикнул. Двое устремились навстречу, бесшумно возникли из мрака, такие же чёрные, как этот мрак, такие же неодолимые, с жутким просверком щёлочек белка на неясных лицах. Они умели захлопывать свои ловушки! К беглецу протянулись длинные, будто резиновые руки, сзади уже грохотали башмаки преследователей.

И тут словно что‑то вспыхнуло в Гезе. И взорвалось. Он ударил переднего, тот не успел шевельнуться. И с этим ударом пришло освобождение от страха, от наваждения, от всего. Он стал кем‑то другим, не интеллигентом, не человеком даже, и для этого нового Геза пятеро врагов были ничем. Ещё удар, наотмашь, тело врага переломилось, первый уже оседал на асфальт; теперь обернуться, выхватить пистолет; три вспышки подряд, три пули, грохот в ушах – и все. Он знал, что все кончено и можно бежать, даже идти, если захочется, потому что теперь уже ничто не может его остановить.

Он это знал и пошёл спокойно; как через груду мусора, переступил через тела тех, перед кем трепетал город, перед кем он сам только что трепетал, и ещё шагов сто шёл спокойно, без мыслей, без чувств. А потом…

Его отбросило к какому‑то заборчику, пальцы царапали шершавые доски, к горлу подкатывала тошнота, ночное небо вращалось черно‑звенящим колоколом.

Нельзя убивать.

Нельзя злоупотреблять силой.

Нельзя властвовать и подавлять.

О господи!

Небо кружилось все медленней. Гез поднял отяжелевшие руки, поднёс ладони к лицу. На них были грязь и кровь, кровь и грязь.

Что с ним? Почему нельзя убивать? Этих выродков?!

Теперь он знал, что так можно и нужно, но от этого ему не стало легче.

Но разве перспектива такой борьбы когда‑нибудь возмущала его совесть, разве в душе он не готовил себя и к этому? Готовил. Почему же сейчас он чувствует себя так, словно потерял родину, достоинство, честь?

Освобождение – вот оно, это слово! Первый же удар открыл в нем незнакомую тёмную силу, запреты спали, и, самое неожиданное, какая‑то укромная частица его души упилась этой внезапной свободой вседозволенности.

Да, но что тут ужасного? Добро должно быть с кулаками – таковы условия, обстоятельства, это так же верно, как то, что сегодня шестнадцатое мая…

Шестнадцатое мая конца второго мегахрона.

С улицы донёсся вой полицейской сирены. Гез вздрогнул. Что это за понятие – мегахрон? Сегодня шестнадцатое мая тысяча девятьсот… Господи, какой же сейчас год?!

Полиция!

Как он и ожидал, тело повиновалось ему. В нем была огромная, не до конца растраченная сила, словно не он, Гез, только что спустился с десятого этажа и голыми руками уложил двух бандитов, а потом застрелил остальных. Он бежал, не глядя под ноги, знал, что бежит верно, хотя и не знал, куда. Он был Гез, да, он был, Гез, но тело было не его, и муки совести тоже были не его, точнее – не совсем его. Неужели все‑таки наведённая снореальность?

Мегахрон, теперь снореальность. Антон Гез. В имени он был уверен, а вот Гез…

Он легко перемахивал через заборчики, мелькали тёмные хибары фавел, гудящие трансформаторные будки, в каком‑то сарайчике взмемекнула коза, небоскрёбы центра неистово полыхали рекламой, косой радужный отсвет высвечивал лужи возле водозаборных колонок. Все было знакомым с детства.