|
Но при зтом оно все больше мельчало, почти целиком уходило в дебри биографии и быта. Пушкин-поэт вытеснялся Пушкиным-лицеистсм, Пушкиным - светским щеголем, кутилой, забавником, бретером. Возникла очевидная необходимость вернуться к настоящему Пушкину, к его гению, к существу его дела, к его исторической миссии, сняв с величайшего русского поэта густо облепивший его "хрестоматийный глянец" и разрушив загородившие его со всех сторон историко-бытовые декорации.
Именно в этом был смысл и пафос знаменитого боевого выступления Маяковского со стихотворением "Юбилейное" в 1924 году, когда отмечался первый советский юбилей Пушкина (125-летие со дня рождения): Бойтесь пушкинистов. Старомозгий Плюшкин, перышко держа, полезет с перержавленным. - Тоже, мол, у лефов появился Пушкин. Вот арап! А состязается с Державиным... Я люблю вас, но живого, а не мумию, Навели хрестоматийный глянец. Вы по-моему` при жизни - думаю тоже бушевали. Африканец! Думая и говоря о Пушкине, о его гении, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была заодно с Блоком и Маяковским. Она прямо вторит Блоку, когда говорит: "Пушкин дружбы, Пушкин брака. Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни, Пушкин "Гавриилиады", Пушкин церкви, Пушкин - бесчисленности своих ликов и обличий - все это спаяно и держится в нем одним: поэтом" ("Наталья Гончарова"). Но ближе всего она к Маяковскому с его яростным любовным признанием: "Я люблю вас, но живого, а не мумию". 2 В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное и решающее - это твердое, непреложное убеждение в том, что влияние Пушкина может быть только освободительным. Порукой этому сама духовная свобода Пушкина. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой, как она понимает, служит истинное искусство (об этом - в ее трактате "Искусство при свете совести"). Пушкинская песня о Чуме - это уже не слова, не стихи, а чистое "наитие стихий",- она написана "языками пламени, валами океана, песками пустыни - всем, чем угодно, только не словами". Здесь, пожалуй, не к месту вносить поправки в цветаевское понимание и истолкование искусства и творчества. Но нельзя не считаться с ее убеждением: поэт - дитя стихии, а стихия - всегда "бунт", восстание против слежалого, окаменевшего, пережившего себя. Нет ни одного настоящего поэта, который не искал и не находил бы в стихии бунта источник высочайшего вдохновения. Пример - Пушкин, который "Николая опасался, Петра боготворил, а Пугачева - любил". Именно поэтому у каждого настоящего поэта есть свой "Пугачев", свой образ бунтарской стихии. Сама любовь настоящего поэта к Пушкину и принятое на себя поэтом "исполнение пушкинского желания" предполагают не рабскую зависимость, а полную свободу от нее. Такую свободу Цветаева видела, па-пример, в "Теме с вариациями" Пастернака, где новый и самобытный поэт, отталкиваясь от пушкинской темы и от образа самого Пушкина, остается новатором, где нет ничего от музейно-реставраторского отношения м наследию, нет ничего собственно "пушкинского" в языке, стиле, форме и фактуре стиха. Когда Цветаева писала о Пушкине, она твердой рукой стирала с него "хрестоматийный глянец". Разве что в ранних, полудетских стихах "Встреча с Пушкиным" этого еще не заметно. Здесь почти все идет еще от книжного романтизма, и сам Пушкин для юной поэтессы больше повод, чтобы рассказать о себе, показать, как сама она по-пушкински мятежна и своевольна. Впрочем, и здесь сквозь девичье кокетство и книжно-романтическую бутафорию проступает живой образ "курчавого мага". |
