Внезапно он увидел, что кровь, пролитая во время последней схватки, шевелится и вздрагивает — не просто как все звуковые конфигурации, которые вибрируют и мерцают, но целенаправленно. Кровь десяти дьяволов начала стягиваться вместе и, нарушая законы гравитации, взметнулась по искривленному полу алым прибоем, образуя глубокие лужи с растущими вверх краями. Эта кровь мгновенно коагулировала, свертывалась, собиралась в черные сгустки, которые сливались, сплетались, захватывая все больше и больше липкой жидкости. Гил почти физически ощущал это движение, как и трепет отвращения в рядах зрителей. И все-таки они любовались этим зрелищем с дикарской, почти похотливой жадностью. У них оно вызывало сладкую и жутковатую дрожь — о, такого они ни за что не пропустили бы!

И вдруг в лужи свертывающейся крови, пополняя и подпитывая их, хлынули галлоны красной жидкости, которая вырывалась из разрезов на оседающей туше дракона, — кровь сохраненная, припасенная, дожидавшаяся этой минуты. Она стекала по полу к пульсирующей массе, расплескивалась вокруг нее, волшебным образом притягивалась к ней и удерживалась. Желеобразная масса подрагивала, теперь она уже набрала дюжину футов высоты и девять толщины, и превратилась в колонну сгустившейся, почти затвердевшей крови со своей собственной диковинной жизнью. А потом в одно мгновение она осела до шести футов, разделилась на две колонны, каждая из них вновь вытянулась до прежней двенадцатифутовой высоты, но теперь толщиною лишь в четыре с половиной фута.

Толпа взревела, затопала, загремела сиденьями. Гил, даже не глядя, видел перед собой лица зрителей: красные, искаженные, потные, с мокрыми от слюны раскрытыми ртами и искривленными губами. Носы людей морщились и подрагивали, как у дикого зверя, почуявшего последнюю, решающую битву. Глаза широко раскрыты, зрачки расширены…

Но почему? Что есть такое в этих людях, чего он лишен? Какие мерзкие желания, непонятные ему, кипят и бурлят в них, порождая тягу к этому зрелищу?

Две колонны задрожали, словно собирались двинуться с места.

Шум толпы усилился…

Гил взмахнул звуковым ножом и рассек колонны надвое, обратным взмахом на более низком уровне превратил в восемь кусков. И лишь потом увидел жуткие последствия своего необдуманного поступка. Каждый кусок продолжал жить, булькал, клонился, вытягивался почти до шести футов, сжимаясь по ширине до двух. Они не умерли, они просто умножились числом, и теперь все восемь выбрасывали псевдоподии-ложноножки, заполняя и уменьшая промежуток между испытанием и испытуемым…

Гил в ярости отбросил акустический нож — пришла пора пустить в ход ружье. Упав на одно колено, юноша прицелился через стеклянный пузырек на гладком, блестящем сером стволе, навел ружье на середину желеобразной массы и выстрелил. Тварь — создание, вещь? — завибрировала, как будто вспыхнула миллионом сверкающих хлопьев пепла, и исчезла — ее звуковая структура была разрушена и рассеяна вырвавшимся из ружья невидимым лучом. Вот так хорошо. Вот так-то лучше. Ни крови, ни запекшейся корки, ни изувеченных тел. Просто и чисто…

Мрачно улыбаясь, он повернулся к остальным семи колоннам из кровавого желе.

Пока его внимание было сосредоточено на первой твари, остальные подобрались устрашающе близко. Гил стал отбегать назад танцующим шагом, стреляя на ходу. Он уничтожил еще две колонны, но вдруг поскользнулся и упал на спину, путаясь в собственных ногах и руках. Ружье выпало из рук, затарахтело по гладкому камню и, вертясь, отлетело на дюжину футов от Гила…

Его голова заскользила по камню почти так же, как ружье, вспыхнула обжигающая боль от ссадин. Каждый нерв в теле натянулся струной и завопил, ибо в эту минуту, вполне возможно, пришел конец Гильому Дюфе Григу… Гил, превозмогая головокружение, прыгнул к ружью, покатился по полу, поймал приклад, но в панике выронил оружие, однако вскоре схватил снова.