— Нет-нет! — воскликнул Силач, быстренько закруглив последнюю молитву. В каждой руке у него было по двадцатифунтовой крысе, он швырнул их в большую корзину. Тушки шлепнулись туда и чуть подпрыгнули. — Мы не избавляемся от них.

— Но почему?..

Гигант поднял одной рукой очередную крысу и погладил, как любимого домашнего зверька. Иголка попала твари в ноздрю и проникла в мозг. Глаза блестели, как кусочки полированного мрамора, рот был открыт, мерзкие зубы сверкали в таком свирепом оскале, что крыса казалась живой. Силач пощипал грязные бока животного, взялся за плотную ногу и повертел.

— Это пища, парень!

Он улыбался.

— Пища?!

У Гила забурчало в животе, ему показалось, будто желудок переваривает сам себя.

Силач кивнул, все так же широко улыбаясь.

— Я не понимаю…

«А может, — подумал Гил, — просто не хочу понимать?»

— Это наш единственный источник мяса, — объяснил Силач.

На желтых крысиных зубах были пятна крови и пены.

— Не может быть!

— Что значит не может? Так оно и есть.

— Но…

Силач пожал плечами:

— Сегодня за ужином ты съел половину жареной крысы. Вкусно ведь было, правда?

Желтые зубы.

Мертвые красные глаза.

Кровь и пена…

Утру оставалось еще два часа добираться до горизонта, когда они вышли из темноты сектора популяров в сад неоновых камней. Все музыканты, кроме дежурных в «Первом Аккорде» и немногих инженеров, обслуживающих звуковые генераторы, спали в своих Башнях, корчились в своих сенсониках, и их совершенно не трогали опасности и ужасы жизни, состоящей в том, чтобы есть крыс или быть съеденными крысами. Именно эта тонкая линия между горами каменного мусора и неоновыми камнями определяла все различие. Гил дрожал; Тиша дрожала тоже, словно тела их искали общий ритм. Они остановились и присели на широкий синий неоновый камень.

Она сидела перед ним, залитая голубым пламенем. Идущий снизу свет подчеркивал одни черты и почти сглаживал другие, придавая ей сверхъестественный, мистический вид.

Гил уже говорил себе в этот вечер, что ему нужно совсем немного, чтобы наполниться сочувствием к популярам, какое-то одно событие, которое пробудило бы жалость к ним. Тогда, решил он, можно будет спрыгнуть с тонкого каната и стать на их сторону. Но он был убежден, что ничего такого не произойдет. Консервативная часть его натуры утешалась мыслью, что скоро можно будет вернуться к нормальной жизни музыканта. Но — на счастье или на беду — такое событие случилось на самом деле. Мысль о том, что люди (или хотя бы потомки людей) вынуждены рассчитывать на убитых крыс в качестве главного источника пищи, заставляла его мучительно страдать.

— Единственный из них, к кому я ощутил хоть какую-то близость, это Цыганский Глаз, — сказал он, наблюдая, как поверхность камня неуловимо мерцает, переливаясь от одного оттенка синего цвета к другому, становясь ярче или бледнее. О Цыганском Глазе он рассказал ей на обратном пути из сектора популяров.

— Я понимаю, — ответила она, и ее синее лицо было очень серьезным.

Он посмотрел на десять величественных Башен, воткнувших свои острия в ночное небо.

— И все же я не могу спокойно вернуться и жить в городе. Я знаю, чем был Владислович и чему он положил начало. Он не только создал музыкантов, нет, он сделал куда больше… Это Владислович породил условия, которые заставили популяров питаться крысами. Ну да, я знаю, что Владислович умер за несколько веков до того, как корабль из колонии вернулся на Землю и музыканты построили город-государство. Но Владислович несет ответственность за психологическую структуру музыкантского разума и потому является косвенным виновником судьбы популяров.