И тут его пронзила жуткая мысль, что в нем самом, как в любом музыканте и популяре, есть варварская основа, хоть, может, и залегает глубже, и более сильный импульс нужен, чтобы спустить ее с цепи. Он лупил ликуя, без оглядки. Удар за ударом сыпались на тело другого юноши, такого же как он, в дикарском ритме, и Гил начал выкрикивать в такт:

— Ты, проклятый злобный гад!

Слова срывались бездумно с его губ в тупом монотонном напеве, а запертая за решеткой часть разума пыталась анализировать их, понять, откуда они взялись и что он хочет ими сказать. «Ты, проклятый злобный гад!» Кто? Кто здесь гад, варвар? Рози? Он сам? Или ни тот, ни другой? Кому в лицо летел этот крик? Одному человеку или всему миру, обычаю, обществу, порядку вещей? И что, это отрицание общества отодвигает на задний план его отрицание Рози, а может быть — и отрицание самого себя?..

Когда лицо Рози превратилось в сплошное скопище синяков и ссадин, когда горбун начал плакать и жалобно цепляться за Гила, моля о милосердии ради прежней дружбы, тот упал на него, ослабевший физически и тоже плачущий, а терзавшие его вопросы так и остались без ответов.

Они вместе разбавили кровь и блевотину на полу своими слезами…

— Прости, Рози, — сказал Гил, держа ладонь на автоматическом замке двери.

Теперь Медальон висел на шее у Гила — необходимая предосторожность, чтобы помешать композитору уйти и поднять тревогу, ведь именно это он и сделал бы первым делом. Но если он не сумеет выйти из комнаты, когда Гил запрет ее, то никакого способа вызвать подмогу у него не останется. Частная комната в Башне Конгресса — по-настоящему частная, как одиночная камера.

— Конечно, Гил. Иди.

В голосе Рози не было обиды — только покорность. Своими разговорами об орудиях и мастерах-хозяевах он вынудил Гила играть по тем же правилам, опуститься до философии горбуна. Или, может быть в силу своей чувствительности, Рози сам понимал, что философия эта слишком отвратительна, чтобы жить, руководствуясь ею. Может быть, в его собственном разуме гнездились сомнения — достойно ли идти этим путем. Ведь в конце концов Гил, поддавшись этой философии, бился лучше, чем он сам.

А Гил стоял, глядя на окровавленного композитора, парализованный отвратительной мыслью, что он изувечил человека. Эта мысль подкосила его сильнее, чем отчаянная драка. Жутко и противно было понимать, что он сам — пусть ненадолго — впал в дикое состояние, которое обнаружил в музыкантах на арене и которое вызвало в его душе такое отвращение. Отлично известно, конечно, что окружение играет большую роль в развитии каждой личности. А ему так нравилось думать, что он другой… Правда была горька.

Но Рози был прав. Действительно, есть орудия и есть хозяева. Хорошая аналогия. Хозяева вонзают лезвия своих инструментов в щели на спинах других людей, поворачивают, используют — и отбрасывают. И единственная надежда для любого в этом мире — стать одним из них, овладеть искусством мастерового, хозяина орудий, и грубо использовать других до своего собственного конца, до исполнения своих желаний.

Нет, говорила другая часть его мозга, есть ведь иной способ избежать того, что они хотят с тобой сделать. Вырвись, беги, найди свой путь из этого общества.

Гил задумался. На протяжении всей истории, если судить по тому немногому, что он знал о прошлом Земли, находились частицы общества, которые хотели вырваться из социальной плавильни, которых не устраивала ни доля орудия, ни доля хозяина. Среди них — цыганские таборы. Он припомнил великое общественное движение, то, которое как будто сумело изменить земное общество на столетия, пока люди не смогли восстановить нормальные отношения орудие — хозяин. Началось оно под названием «Хиппи». Это имя распространялось от года к году все шире, в движение были вовлечены миллионы.